— Как хорошо! — говорила иногда Анна Порфирьевна, входя утром в комнаты «молодых».
— Подождите, то ли еще будет, когда ковры пришлют и картины! — с горделивой радостью отвечала Лиза. — А уж прибор туалетный как хорош! — И они обе улыбались.
В конце недели Лиза сказала.
— А меня, маменька, зависть взяла, и я себе новую мебель купила…
— Да ну?!. Хороша, что ли?
— Сказочная, маменька! Только дорога… Кабы Николай узнал, заболел бы с горя. — И она в первый раз засмеялась.
— Ну, знаешь ли? На эти вещи никогда жалеть не надо. И прав Андрей… Мы себя не только людьми приятными, а и вещами красивыми окружать должны. Я, Лиза, тут, на даче, молодею лет на двадцать… Один воздух чего стоит?.. А цветы?.. А лес? — Она помолчала, задумчиво глядя в широкое итальянское окно. — Да… Хороша жизнь!.. Только жить-то мы никто не умеем… И понимаем это, только когда… ничего уже не вернешь… — И она вздохнула.
Лиза слушала эти неожиданные признания и даже дышать полной грудью боялась. Вдруг она сказала как-то помимо воли:
— А вот мне совсем жизни не жаль… И смерть не пугает…
Анна Порфирьевна тонко улыбнулась.
— И я, Лизанька, так думала, когда была молода… Радостей, что ли, никаких не было?.. А может, это и у всех так?.. Нет у людей любви к жизни… Скорее, это привычка… Живешь-живешь, да и привыкнешь. — Она засмеялась. — Вернее, Андрей меня научил жизнь любить… И этой любви не стыдиться… А старички наши говорили: «Несть спасенья в мире, несть!.. Смерть одна спасет нас. Смерть…»
Лиза всегда возвращалась ночевать на дачу, но обедала в Таганке дома, и готовила ей Афимья, жена дворника.
— Вам письмо, — на девятый день сказал ей Архип. — Вчера пришло, как вы уехать изволили.
У Лизы засверкали глаза… Наконец-то!
Потапов из Нижнего извещал ее, что будет у нее в Таганке в этот день, в девять вечера.
— Я здесь ночую, — сказала Лиза дворнику. — По делам маменьки из Нижнего купца жду… — Она приказала Афимье съездить за закусками и вином и к девяти подать ей самовар в ее комнату. Запершись в своем будуаре, она с пылавшим лицом села читать письмо… Его первое письмо…
Целую ваши ручки, Раутенделейн!.. Если вы видели в Художественном театре «Потонувший колокол», то вы поймете, почему я вас так зову. Я прочел эту вещь, и она меня растрогала. Я не мастер Генрих, конечно, а простой чернорабочий. Но и меня манят «вершины». Скажу одно: я не знаю привязанностей, которые потянули вниз, в долину, гениального и смелого человека. У меня нет и не будет жены и детей. Но у меня есть мечта, прекрасная Раутенделейн… У всякого человека должна быть эта мечта. Я это понял теперь…
Я был студентом и отчаянным доктринером, совсем не знающим жизни, когда как-то раз весной я присел отдохнуть на бульваре. Мимо меня прошел рабочий, молодой бедняк, с испитым лицом. Он недоедал, недосыпал, быть может, не видал просвета впереди… Он был лишен всего, что дано на долю нам, избранникам. И этот человек шел мимо меня и с наслаждением нюхал ветку сирени… Эту сирень только что за гривенник мне предлагал мальчишка, а я отмахнулся и пошел дальше… Боже мой… Что за лицо, что за улыбка была у этого рабочего! Как он жадно вдыхал аромат первой сирени! Как непосредственно наслаждался он!.. Вся красота жизни, без которой, действительно, не стоит жить на свете, олицетворялась для него в этой ветке… Я почему-то не могу теперь отделаться от этой сценки. Удивительнее всего, что в ту минуту я вдруг почувствовал себя нищим и однобоким перед этим бедняком.
Буду у вас в среду. Если не застану в Таганке, помчусь в Сокольники. Я работал, как раб, эти два месяца с лишком и заслужил свою ветку сирени.
Сознаюсь вам: как часто за это время я ломал себя, подавляя безумное желание бросить все дела, обязанности и помчаться в Москву! Да, это било бы истинное, непоправимое безумие, которого ни я себе, ни мне другие не простили бы никогда… Я поборол искушение, Раутенделейн. Но из этой борьбы я вышел жалким и разбитым. И в первый раз я узнал, что значит нервы… Но я не кляну вас за пережитые страдания, Лиза. О нет!.. Я благословляю вас и за эти первые жгучие слезы. И за эти первые яркие мечты…
Ваш и навсегда С.
Уронив листок на колени, сидела Лиза в своем будуаре, и щеки ее пылали, как будто это письмо обожгло ее. Страсть, которой дышали эти строки, наполняли душу Лизы тревогой и тоской… «Ваш и навсегда…» О да! Она верила, что это так… Сбылась мечта ее… «Хочу быть первой…» Она держала в руках чужую душу. Ее любил не человек толпы, а «рыцарь без страха и упрека», как называл его Тобольцев. Чистый и гордый, как Лоэнгрин…
Но отчего же ее радость так бледна?.. Отчего, вместо милого мужественного лица с белокурой бородой и детской улыбкой, она видит ласковые глаза, бритое лицо и хищную, лживую усмешку?.. Если бы вырвать из груди эту мучительную страсть! И узнать снова свободу души. Свободу, все благо которой она не ценила раньше… Она вдруг закрыла лицо руками и страстно зарыдала…
День погас, наступил вечер. И Потапов вошел в ее комнату.
Она даже в сумерках разглядела, что он бледен и дрожит всем телом. И ей вдруг стало страшно. Трагизм любви чувствовался в глубокой тишине, наставшей между ними обоими, любившими без взаимности, обоими, безвозвратно отдавшими свою душу, обоими, обреченными на страдание.
Для Потапова этот момент был решающим. После его письма Лиза должна была отдаться ему, если сердце ее свободно. И если оно свободно, она должна это выразить в ласке.
Но Лиза сидела, бессильная и печальная, и бледно улыбнулась ему навстречу… И вместо того, чтоб обнять ее и зацеловать ее смуглое личико (о, как часто он переживал в мечтах эту картину!), — он сел на ковер у ее ног, спрятал лицо в ее колени и, держа ее ручки в своих, молчал.
Все было ясно и без слов. Иллюзии исчезли.
Он не скоро справился с этим ударом. Весь вечер он казался больным, рассеянным, страшно усталым. «Она любит кого-то? — словно сверлила его мысль. — И кого же, кроме Андрея, может она любить?»
За самоваром Лиза рассказала Степану о женитьбе Тобольцева. О «Кате» она отзывалась восторженно… «Ничего не понимаю!» — должен был себе сознаться Потапов.
Только около полуночи тон их беседы стал теплее. Потапов рассказал Лизе о своей лихорадочной работе за эти три месяца.
— Вы, правда, похудели, — заметила Лиза. Его воспаленный взгляд, утративший прежнюю ясность, был ей неприятен.
— Немудрено… Горим и перегораем, а пополнять запас не из чего. Знаете, нас на Сормовские заводы выехало семь человек, и на всех шестьдесят рублей в месяц. Вот и вертись, как знаешь…
— Почему же вы не написали мне? Вы забыли наш договор?
Он помолчал, шагая по комнате.
— И сейчас деньги нужны, Лизавета Филипповна. Мне тяжело, что даже в это первое наше свидание я должен вам докучать просьбами… Но что будешь делать? А почему не писал о деньгах? Все по той же причине… Больно было к этим новым… отношениям нашим примазывать этот вечный припев русских революционеров.
— И много сейчас вам нужно?
— Ох! И не говорите… Стачка готовится грандиозная в Иваново-Вознесенске, на Сормовских заводах… Чтоб провести ее и поддержать, нужны тысячи.
— Я вам дам пять тысяч… Больше не могу… Боюсь, муж догадается, коли узнает, что я беру из капитала…
Глаза Потапова заискрились.
— Лизавета Филипповна!.. Ведь это прямо камень с плеч долой!.. — Он забегал по комнате.
— Отчего вы у маменьки не попросите?.. Она вас так любит.
Он почесал за ухом и улыбнулся своей детской улыбкой.
— Я у нее до ссылки уйму денег перебрал. Надо погодить. Впрочем, если стачка вспыхнет и здесь… (Он присел на кушетку подле Лизы, взял ее руку и стал ее гладить.) Хорошая вы моя, у меня до вас просьба: съездите вы завтра к одной… работнице нашей. Адрес ее (он поглядел, сощурясь, в угол, словно там стояла видимая для него запись): Новопроектированный переулок, дом Агафонова, квартира семь, во дворе… Нет, нет!.. Не пишите, а запоминайте. Я вот никогда ничего не пишу. Правило такое… Новопроектированный переулок, дом Агафонова, квартира семь, во дворе… Спросите белошвейку Феклу Андреевну…
— Белошвейка?.. Как это странно!
— Эх, Лизанька! Теперь ничего странного нет. Ей-Богу, жизнь становится интереснее любого романа! Что удивляться, если в наши ряды идут рабочие и жены их, и разные белошвейки? Ведь они за собственные интересы борются… А вот вы себя возьмите в пример. Не в двадцать ли раз чуднее, что богатая красавица, которой бы и дела не должно быть до судьбы пролетариата, помогает деньгами нашей партии?
— Наши деньги — краденые. Сами вы говорили весной, что все кругом меня и на мне — из пота и крови людской… Я этих слов не забыла…
