— Вы, значит, придете ко мне за деньгами, Фекла Андреевна?
— Лучше вот вы сами приезжайте к Марье Львовне.
— Кто это — Марья Львовна?
— А вам нешто не говорил Николай Федорыч? Мне он, по крайности, поручает в последнем письме из Нижнего познакомить вас, как нового члена партии, с нашим кружком…
Лиза покраснела.
— Скажите мне ее адрес.
— Она живет на бульваре; у нее вывеска: «Портниха Майская»… Еврейка… По четвертной за фасон берет. Мы у нее по воскресеньям собираемся…
— Неужели она!.. Так она тоже в партии?
Фекла Андреевна засмеялась.
— За Николая Федорыча в гроб лечь готова! Видите ли? У нее сестра есть на высших курсах. А у нее жених — студент. Вот через сестру и знакомство с Николаем Федорычем у Майской состоялось. Там еще одного товарища встретите. Фельдшерица Бессонова… Обратите внимание. Дорого такой человек стоит!
— И вы часто собираетесь?
— А как же? Дела много… Движение большое пошло по заводам. Нужны работники. Майской квартира чем хороша? В доме жильцов пропасть… Дворнику не уследить, куда идут люди, примерно. Швейцара нет. А и спросит кто Майскую, всем известно, что по делу… Потому портниха. До сих пор никаких подозрениев не было… А квартира на самом что ни на есть виду стоит! — Она опять весело рассмеялась…
Лиза встала очарованная. «Чего я стою перед ними? Как мог он пройти мимо таких и полюбить меня? Какая загадка!..»
— А вы сами здесь в безопасности живете? — спросила она, надевая шляпу перед кривым, засиженным мухами зеркалом.
Глаза хозяйки блеснули.
— Я здесь все равно что в своем царстве! За стеной хозяева, башмачник с женою… Они за меня всякому горло перервут. А ребята у них — работники — в глаза глядят мне. Да и вся улица за меня. Нет! Мне тут не пропасть, разве ночью нагрянут. Конечно, у себя стараюсь ничего не держать… Потому что все-таки я поднадзорная…
На прощание они крепко пожали друг другу руки, и Фекла Андреевна, стоя за калиткой и закрывая глаза от солнца ладонью, следила за Лизой, пока та не скрылась за углом.
Лиза вернулась ночевать на дачу. Она объяснила дома причину своего исчезновения очень просто: «Устаю смертельно, не хочется ночью возвращаться…» Она сама дивилась спокойствию, овладевшему ее душой. Как будто пауза настала в ее жизни, и она не жила, а грезила. И грезы ее были странно прекрасны…
Ей было любопытно смотреть за ужином в осовелое лицо Николая. «Могла ли бы я это выносить, если бы вместо Степушки…» Дрожь отвращения пробегала по ее телу. «Любовь… Только любовь… Без нее ничего невозможно!»
— Чего ты на меня уставилась? — спросил Николай. Он струхнул, поймав на себе острый взгляд жены.
Она усмехнулась.
— Так… Просто… Могу и не смотреть.
— Подумаешь, вавилоны какие на мне разглядывает!
Еще постом, вернувшись с богомолья, мать имела с ним разговор наедине. Лиза дала ему клятву сойтись с ним и быть ему верной женой. «Образумилась… Слава те Господи!» — сорвалось у него тогда. И он в душе решил непременно избить Лизу, как только она с ним сойдется. «Первым долгом оттаскаю хорошенько за волосья!.. По крайности, уважать будет… Дурь-то эту с нее спущу…» Но время шло, а Лиза не только не выражала ни малейшего интереса к супругу, а прямо-таки игнорировала его. У нее даже тон новый по отношению к нему появился: тон обидного снисхождения, что ехидно заметил даже и Капитон. Николай стал волноваться не на шутку.
Нельзя сказать, чтобы Лиза нравилась ему. Она казалась ему жуткой, и желаний в нем не будила. Тем более что он привык к «дебошу», как укоризненно замечал ему Капитон, и давно уже имел регулярную связь с одной хорошенькой мастерицей. Он нанял ей комнату и приезжал туда напиваться. Если б Лиза сошлась с ним, он первый стал бы тяготиться этими отношениями и Фанничку не покинул бы. Но недоступность жены озлобляла его необычайно. «Чертова кукла! — думал он. — Уж постой ужо! Дай до тебя добраться!..»
— А я завтра ночевать не вернусь, — сказала Лиза за ужином, ни к кому особенно не обращаясь. В сущности, это очень устраивало Николая, который обещал Фанничке свезти ее на Лосиный остров. Но злоба ослепила его.
После ужина он вошел в комнату жены. Она лежала на новой кушетке style moderne[190].
— Зачем тебе в Москву?
— Сам знаешь, что по маменькиным поручениям… А тебе что?
Николай так и запылал весь.
— Что? Что?.. Дурища полосатая!.. Муж я тебе аль нет?
Улыбка скользнула по лицу Лизы.
— Слывешь за такого, — бросила она с нескрываемым презрением.
Николай задохнулся от негодования.
— Транжирка проклятая! Денег что затратила! А?! Скажите пожалуйста! Тут война, неприятности всякие по торговле… А она… Скажите пожалуйста!!
— Деньги мои, — резко перебила Лиза, не глядя на него и не меняя позы. — Хочу — Москву куплю. Хочу — в реку их кину… Ты-то при чем?
— Я-то?.. Я при чем?.. А вот я тебе покажу, как за косу тебя схвачу… Сволочь!..
Под Лизой словно пружину дернули. Вмиг она села на кушетке.
— Пошел вон! — глухо, но твердо сказала она, и на бледном лице ее загорелись глаза и дрогнули ноздри…
Николай опешил. Она встала, и он попятился невольно. Столько дикой ненависти увидел он в этом исказившемся лице!
— Вон! — повторила Лиза, делая к нему шаг. — И входить не смей ко мне никогда без спросу!.. А то… это видел?
Она опустила руку в карман, и перед глазами Николая что-то блеснуло, не то нож, не то револьвер. Со страху он даже не разобрал. Он кинулся к двери.
— Погоди ужо!.. Я тебя в желтый дом запрячу… Опеку на тебя наложу! — выкрикивал он из оранжереи. Лиза громко, отрывисто засмеялась. — Подлюга! — кинул он с жутким чувством и поспешно отворил дверь в столовую. Там он почувствовал себя в безопасности.
Вдруг послышались легкие шаги, и Лиза появилась на пороге. Ее веселое лицо ободрило Николая, хотя он заторопился пройти на террасу.
— Любовника завела? Шашни?
— А если и впрямь завела? — вдруг засмеялась она. — Сколько возьмешь за это отступного? Пять тысяч? Десять? Пятнадцать?
Он молчал с отвисшей нижней губой, моргая глазами…
— Пойди к своей Фанничке и спроси ее, сколько надо, коли сам не знаешь. — И Лиза скрылась, заперев за собой дверь.
У Николая было необычайно глупое лицо.
— Ах, стерва эта Фимка!!! — крикнул он и хлопнул себя по бедрам.
В прошлом году Фимочка встретила Николая с Фанничкой на богородском балу. Николай униженно молил ее тогда не доводить этой «пустяковины» до сведения матери и Капитона, а главное, жены. «Продала, проклятая!..» Теперь Лиза была потеряна. А главное, ускользала надежда на ее деньги. «Ну, погоди ужо… Погоди!» — бормотал он, показывая кулак запертой двери.
Когда Фимочка сообщила Лизе об «измене» супруга, ее поразило хладнокровие, с которым та приняла эту новость.
— А хорошенькая? — спросила только Лиза и высоко подняла брови. А когда Фимочка не выдержала и с хохотом начала в лицах представлять, как растерялся Николай, как молил не «продать» его жене, — у Лизы в немой усмешке задрожало все лицо. Тогда у Фимочки явились подозрения, о которых она, однако, деликатно молчала. Да и не привыкла она чем-либо делиться с Капитоном. В сущности, дни, как и Николай с Лизой, никогда не разговаривали. «А ребят прижили, да еще троих!..» — вдруг поняла тогда Фимочка с безграничным изумлением перед тем; что «полезло ей в голову»…
VIII
В субботу Лиза взяла из банка семь тысяч. И пять из них она привезла с собой в квартиру Майской.
Пока Лиза ехала из Таганки, в квартире Майской шло районное заседание.
Майская, красивая и дивно сложенная женщина, никогда не знавшая корсетов, носила исключительно грациозные платья empire и reforme[191], тогда только что входившие в моду. Прозрачная ткань-вуаль мягкими складками драпировала ее высокую фигуру. Под этим верхним платьем блестел шелковый чехол цвета абрикоса. И в первую минуту казалось, что Майская — голая. Это было красиво и пикантно. Причесана она была также необыкновенно. Волосы были разделены пробором на два гладких бандо. Но ушей, маленьких и розовых, прическа не закрывала. Вокруг головы лежали толстые косы венком, как их носили в семидесятых годах. Всякое другое лицо казалось бы старообразным от такой прически, но она шла удивительно к круглому и румяному, как персик, личику с наивными огромными глазами. В типе лица не было ничего еврейского. Майская скорее походила на хохлушку. Говорила она также без акцента, низким грудным голосом.
В красивой гостиной, запертой со всех сторон, за самоваром сидели: Фекла Андреевна и Наташа, высокая брюнетка, с растрепанными черными кудрями и тревожным взглядом серых глаз, полных огня. Подле Наташи — сестра Майской, Софья Львовна, а рядом — ее жених. Насколько красива была Марья Львовна, настолько сестра ее была антипатична. Горбоносая, с острым подбородком и запавшими губами, она к тридцати годам обещала быть типичной «ведьмой». Лицо у нее было длинное, нежное и бледное. Хороши были только смело раскинутые черные брови, серые, как сталь, сверкавшие глаза и тень ресниц, падавшая на щеки. Что-то жуткое, что-то непреклонное было в ее взгляде и в линиях рта. Жених, техник Зейдеман, был тоже еврей, красавец-брюнет, румяный, с темной бородкой, с ласковыми смеющимися глазами. И портили его только толстые чувственные губы. Перед этими яркими лицами Бессонова казалась совершенно незначительной. Маленькая, хрупкая, белокурая, молчаливая и скромно одетая.
