и иудаизма в целом, звучит так: «…возлюби ближнего твоего, как самого себя…» (Матф. 22, 39). Возлюби ближнего, как себя! Почему же тогда этот молодой восприимчивый человек, радующийся пище, вину и женщинам, должен желать смерти? Тем более в то самое время, когда он только приступил к общественному служению, и когда оно начало обнаруживать первые признаки успеха?[566] Конечно же, он держался за жизнь. Просто нет никаких причин думать по-другому.[567]
Даже на пути в Гефсиманию после пасхальной трапезы он сделал сенсационное заявление своим ученикам: он не намеревался возвращаться в город наутро и участвовать в празднествах. Он решил отправиться в Галилею, видимо, потому, что пребывание в Иерусалиме стало слишком опасным. Он хотел уйти один; ученики должны были присоединиться к нему позже: «И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано: поражу пастыря и рассеются овцы. По воскресении же Моем, Я предварю вас в Галилее» (Марк. 14, 27–28).
Слова meta to egerthenai me («в момент, когда я проснусь»)[568] позже были переведены «после моего воскресения» – ради назидания правоверных. Иисус не мог иметь в виду свое воскресение; даже ученики не так понимали его слова. Иначе как объяснить тот факт, что близкие к Иисусу женщины принесли благовония для умащения тела (Марк. 16, 1) в Пасхальное воскресенье.
Нет никакого объяснения и тому, почему «их объял трепет и ужас» от слов ангела в виду пустой гробницы (Марк. 16, 8). Флюссер отмечает,[569] что пасхальные правила требовали от каждого оставаться внутри стен Иерусалима после пасхального жертвоприношения. Нарушение этого закона Иисусом могло быть воспринято только как побег.
Иисус испытывал страх перед лицом страданий и преследований; он, вполне вероятно, опасался и за свою жизнь. Но именно потому, что хотел жить, он непрестанно молил Бога о том, чтобы Тот защитил его и сохранил ему жизнь. И как любой другой верующий, он надеялся на то, что его молитвы будут услышаны: «…Отче Мой![570] если возможно, да минует Меня чаша сия;[571] впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Матф. 26, 39).
Эта молитва к Богу о продлении жизни не сопровождается никакими оговорками.[572] По мнению Клаузнера,[573] слова «не как Я хочу, но как Ты» были вставлены позже авторами евангелий, которые никак не могли поверить, что молитва Мессии, обращенная с такой искренностью к Богу, словно моление сына к отцу, могла остаться неуслышанной. Но существует иное объяснение: Кюнг отстаивает мнение,[574] что формулировка «не как Я хочу, но как Ты» является частью традиционных еврейских Восемнадцати благословений. Это типичная формула молящегося, которая появляется, кроме того, и в Господней молитве. Таинство молитвы в том и заключается, что исполняется именно Божья воля, а не воля молящегося.
Евангелист Лука дорисовывает картину человека, мятущегося в страхе и надежде: «Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его. И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (22, 43–44). Это изображение вступает в прямой конфликт с образом Иисуса, рисуемым Церковью, образом человека, возвышающимся над смертью, ощущающего себя во всякое время защищенным Божьей десницей и знающего, что смерть будет лишь временной и что он будет воскрешен для вечной жизни одесную Бога в раю. В синоптических евангелиях в сцене в Гефсиманском саду, особенно в изображении Луки, мы видим человека, «поставленного на колени» судьбой, можно сказать, трепещущего в великом страхе и отчаянии.[575] Молитва оставалась для него последней надеждой. Кравери пишет:[576]
В течение всей истории христианства этот отрывок евангелий резко критиковался, поскольку он изображает человеческую слабость Иисуса, не достойную не только Сына Божьего, но даже философа, вырабатывающего в себе пренебрежение к смерти. Во многих рукописях, включая ватиканские, этот отрывок просто игнорируется. Но как замечено, именно его неуместность является лучшим доказательством подлинности евангелий.
С другой стороны, описание объятого страхом молящегося Иисуса в Гефсиманском саду вполне естественно нуждается в подтверждении своей историчности. Но какие здесь можно найти доказательства историчности? Иисус был один, он отошел от своих учеников, которые к этому времени уже уснули. Тем не менее даже в таком виде Гефсиманский эпизод имеет историческую ценность. Состояние душевного волнения и страха, описанное здесь, необыкновенно сильно контрастирует с безмятежностью Иисуса в остальных евангельских повествованиях. Гогуэль приходит к заключению,[577] что эта часть традиции могла зародиться лишь в те времена, когда было доподлинно известно, что Иисус в тот момент испытывал настоящий страх смерти.
С этой точки зрения события в Гефсиманском саду, вне всяких сомнений, подлинны, поскольку аллегорически отражают проступающее наружу состояние души Иисуса. Бен-Хорин пишет:[578]
Здесь перед нами предстает не герой, не полубог, не миф! Перед нами человек, трепещущий от страха за свою жизнь. В этот момент трепета Иисус ближе всего к нам. Перед нами предстает настоящий человек, попавший в сети страха смерти, рожденный со страхом смерти, чья жизнь – это жизнь, всегда заканчивающаяся смертью, и чьи стремления и борьба всегда обусловлены попыткой избежать встречи со смертью.
Иисус не хотел умирать. А если смерти не миновать, то почему это должен быть римский вид казни, к тому же наиболее жестокий и постыдный? Ведь, в конечном итоге, римляне не принимали в его деятельности никакого участия. Иисус, как и любой другой человек в подобной ситуации, постарался бы защитить себя и исправить положение, появись у него такая возможность. Но, к сожалению, мы должны признать, что у него не было такой возможности, и еще менее вероятно, что у него был шанс поговорить с Пилатом о смысле бытия и пофилософствовать о природе истины (Иоан. 18, 29–38). Гогуэль:[579] «Судьба Иисуса была решена не в претории, но… в тот момент, когда прокуратор принял решение арестовать его». Сообщается, что Пилат ограничился несколькими словами: «Tu est le Roi des Juifs? Eh bien, tu serais crucifié!».[580]
Как бы там ни было, нет ясности в вопросе, приказал ли Пилат заключить Иисуса под стражу (по своей собственной инициативе или на основании еврейских донесений), или же он был передан ему еврейскими властями. Столь же неясен вопрос, допрашивал ли он Иисуса на предмет использования последним титула «Царь евреев» или нет. Но остается неизменным тот факт, что он подозревался в подрывной политической деятельности. Политических бунтовщиков было принято распинать без особых церемоний, без формального слушания дела
