«Что ж, вы сами развязали мне руки, – мысленно решил граф. – Хотите оставить совсем одного? Извольте! Но загнанный вепрь, когда понимает, что бежать некуда, бросается на ближайшего охотника. А ближе всех ко мне сейчас её развратное величество. С неё и начнём… И, пожалуй, даже без совета герцогини Анжуйской. Один, так один! До Рождества следует побыстрее избавиться от королевы, затем передушить, как крыс, всех её прихлебателей, а потом, не чувствуя за спиной предательских ножей и прикрываясь делом об измене Изабо, навести, наконец, в стране жёсткий порядок, пусть даже ценой собственной популярности!»
Он ещё раз взглянул на Ла Тремуя, что-то оживлённо говорившего мадам Иоланде. Потом на её внимательное лицо, слишком надменное для благожелательного расположения, и усмехнулся.
«Воистину, сумеешь сделать правильные выводы, и любое, даже самое провальное, на первый взгляд, дело может принести неожиданную пользу! Времени почти не остается. Сейчас зима, а зимой Монмут, слава Богу, не нападет. Новую армию можно собрать только жёсткой рукой. И, как ни горько это признавать, но за образец придётся взять старого Филиппа Бургундского. А тот мало считался с тем, что о нем думают… Пускай задохлик Шарль остается в Анжере, я и сам сумею править не хуже любого из королевских сыновей или кузенов. А там, как Бог даст… Если победим, судить меня никто не станет. Не получится.., что ж, по крайней мере, на поле боя я сумею стяжать славу не меньшую, чем была у коннетабля Дюгесклена. А он, кстати, тоже плевать хотел на общественное мнение…»
Тут, как раз возвестили о прибытии Шарля, и граф замер на полу слове.
Таких перемен он не ожидал!
Пробормотав подходящие случаю соболезнования, д'Арманьяк отступил, изумленно наблюдая, как уверенно и властно ведёт себя недавний неуклюжий подросток, про которого, ещё совсем недавно, все в Лувре, посмеиваясь, говорили: «дохляк – сын алебарды», намекая на обстоятельства его зачатия… Что-то похожее на предостережение почудилось коннетаблю и во взгляде этого нового Шарля, и в тоне, которым он произнес: «Вас, мессир д'Арманьяк, я особенно рад видеть». И недавние грёзы о власти вдруг распластались перед действительностью, поразившей коннетабля внезапным открытием…
Удивленным выглядел и Ла Тремуй. Представляясь Шарлю, Великий управляющий двора еле сумел придать лицу обычное подобострастное выражение, после чего выпрямился и слишком громко возвестил:
– Я привёз вам поклон от вашей матушки, принц. В эти горестные дни она особенно остро осознала, как дороги ей все её дети и желала бы видеть вас подле себя, как можно скорее.
Зал притих.
Холодно посмотрев сквозь Ла Тремуя, Шарль слегка кивнул, словно благодаря, и повернулся к мадам Иоланде.
– Матушка, разве вы не видите меня каждый день? И разве сегодня я не говорил вам, что не уеду из Анжера никогда? Неужели в этом разговоре было что-то обидное, и теперь ваш поклон мне передает третье лицо?..
Он слегка приподнял брови и улыбнулся.
– Впрочем, от вас, мне, приятно любое внимание. Спасибо…
Затем снова посмотрел на Ла Тремуя.
– Вас, мессир, благодарю тоже. Уверен, вы старались, хотели сказать что-то приятное и я это оценил. Садитесь за стол возле моей невесты, ей будет интересно послушать парижские новости, а я, после ваших слов, очень хочу сесть с матушкой…
Слова «Я имел в виду королеву» так и замерли на губах растерявшегося Ла Тремуя.
«А ещё говорили, что этому ничтожеству достаточно будет приказать вернуться, и он вернётся.., – подумалось ему. – Глупцы! Теперь он сам научился приказывать».
И следуя за герцогской четой к приготовленному столу, Ла Тремуй, как до него и граф Арманьякский, вдруг осознал со всей ясностью – они опоздали! У себя в Анжере герцогиня Анжуйская уже подготовила для Франции нового короля.
Снова Сомюр
Воспоминания заставили мадам Иоланду схватиться за голову. Хотелось зажать уши, в которых долгим стоном снова послышался похоронный звон, два года висевший над Францией, словно тяжелая, напитанная слезами, туча. Казалось, этот звон настигал, рано или поздно каждого француза и заставлял испытывать почти мистический страх – Господь от них отвернулся!
Что греха таить, не обошлась без подобных мыслей и сама герцогиня с её безжалостным умением видеть не только частное, но и целое. События, которые, как правило, располагались по жизни с интервалом в несколько лет, сплелись в те страшные дни настолько, что превратили короткий год после Азенкура в одно непрерывное горе. Ненасытная смерть уносила жизни, как подвыпивший крестьянин, выкашивающий вместе с лугом и собственный огород. Она тасовала планы королей и простолюдинов, словно карточный шулер, и выкладывала ухмыляющегося джокера с черепом вместо головы именно тогда, когда игрокам-людям только-только удавалось разложить свои мысли в нужном порядке…
К Рождеству в Париже скончалась безутешно оплакивающая своего плененного мужа дочь графа д'Арманьяк. Поговаривали, что последней смертоносной каплей яда, погубившей молодую женщину, стал отказ герцога Бэдфорского принять хотя бы часть выкупа за её Луи и отпустить его под честное слово.
Это известие огорчило мадам Иоланду вдвойне. По её расчётам, пренебрежение, так открыто высказанное Шарлем по отношению к королеве, должно было подтолкнуть графа к решительным действиям. Но теперь, сломленный внезапным горем, он снова ни на что не решится, и нужно искать другие способы устранить Изабо, ставшую в своем любовном безрассудстве и бесполезной и опасной одновременно.
Однако, беды и неудачи, уж если вцепятся в кого-нибудь слабого, уже не отпускают. А Франция была слаба, и очень скоро получила новый ощутимый удар – быстро и неожиданно, точно так же, как его старший брат, скончался и новый дофин – Жан, оставив единственным возможным престолонаследником принца Шарля.
Вот теперь мадам Иоланда действительно испугалась! Все её планы рушились и ломались под натиском неведомой уверенной силы. Одно получалось слишком рано, а другое за ним никак не поспевало, и нужно было как-то исправлять ситуацию, что-то срочно предпринимать, но что и как – оставалось вопросом неразрешимым. И подступивший внезапно страх, советчиком тут был никудышным.
Эта, первая на его памяти, растерянность жены чрезвычайно растрогала герцога Анжуйского. Он решил взять, наконец, инициативу в свои руки и твердо заявил, что поедет в Париж на похороны.
– Если не сделать этого и сейчас, – говорил герцог, – то в скором времени коннетабль Франции снова приедет, но уже не как друг, а как официальное лицо, ведущее расследование. Я должен опередить всех и показать двору, что совесть моя чиста! В крайнем случае, попытаюсь поговорить с королём… Шарля в Анжере нам больше не удержать – место дофина в Париже, но зато я, как ближайший родственник, могу занять место в Королевском совете, и всегда буду рядом, чтобы защитить его от любых врагов…
Герцогиня чувствовала внутри себя какое-то неприятие этого плана, но возразить ей было нечем. Отсиживаться в Анжу тоже был не выход. Лёгкий шепоток после смерти дофина Луи ещё удавалось не принимать в расчёт, поскольку оставался молодой и вполне здоровый Жан. Но смерть и этого принца словно указывала на Анжер, приговаривая: «Это они! Это им выгодно!». И было ясно, что сторонников у подобного обвинения найдётся немало. Люди охотнее поверят в эту НЕСТРАШНУЮ причину гибели принцев, нежели в иную. В ту, которую подсказывал здравый смысл и политический расчёт английского короля да и всех его союзников.
– Я не позволю всуе трепать своё имя! – продолжал убеждать то ли жену, то ли самого себя герцог. – Даже последнему дураку должно быть ясно, что любые враждебные действия против меня выгодны, в первую очередь, этому, чёрт его раздери, Монмуту! Ещё бы! Анжу причина всех раздоров! Часть Аквитанского наследства! Ему плевать, что герцогство давным-давно отвоёвано – он его хочет, и он его получит, не гнушаясь никакими средствами! И обвинять меня сейчас, хоть в чём, хоть в ничтожной какой-то мелочи, равносильно предательству!..
Герцог шагнул к жене и обнял её за плечи.
– Не волнуйтесь, душенька, я вернусь очень скоро. Коннетабль не так глуп, чтобы арестовать меня. Но, даже если это и произойдёт, вину ещё нужно будет доказать. А я уверен, вы сумеете найти хороших защитников, чтобы этот процесс заглох на корню…
Нельзя сказать, что подобное утешение сильно взбодрило мадам Иоланду, но не признать правоту мужа она не могла. Поэтому, скрепя сердце, согласилась на отъезд, оговорив, однако, что поедет и Танги дю Шастель, и ещё несколько преданных дворян, лично ею отобранных. В результате чего, герцог Анжуйский отправился в Париж во главе небольшой армии, которая, по тайному указу мадам Иоланды, должна была не только защищать, но, в самом крайнем случае, отбить его светлость, хоть даже и у коннетабля, и вернуть в Анжер.
