– Хоронить кого-то…
Сомюр
(май 1417 года)Высокое окно пропускало свет, который казался стальным из-за низкого серого неба, готового разразиться холодным дождём с грозой и молниями. И вся комната внутри замка выглядела тревожной и сырой, вполне отвечающей настроению окаменевшей мадам Иоланды. Бесшумные слуги, опасливо поглядывая в сторону госпожи, занимались своими каждодневными делами и исправно подносили ей еду, которую потом забирали нетронутой. Под вечер фрейлины уводили её, безучастную ко всему, в спальню, где причёсывали, переодевали и укладывали, чтобы утром проделать всё в обратном порядке… Словно во сне переходила герцогиня из комнаты в комнату, таща за собой шлейф белоснежного покрывала, которое особенно подчеркивало её почерневшее лицо, иногда подолгу замирала перед окнами, то сворачивая, то разворачивая давно уже ненужный платок, и смотрела, смотрела в невидимые за горизонтом дали покрасневшими сухими глазами.
Все слёзы были выплаканы.
Мадам Иоланда уже месяц, как стала вдовой.
* * *
Герцог Анжуйский скончался в конце апреля, внезапно, от непонятной болезни, развившейся слишком скоротечно, чтобы дать кому-либо опомниться. И слово «яд», хоть и не высказанное вслух, упрямо завертелось в умах его приближённых.
Впрочем, лекарь, осматривавший тело уже после кончины, уверял, что никаких следов отравления не обнаружил. И, когда первое горе было выплакано и пришла пора его осмысления, опасные подозрения потеснились, давая простор мыслям иного толка.
Мадам Иоланда впервые чувствовала себя такой сломленной.
Последние два года и так были полны бедствий, но смерть супруга поразила её совершенно новыми переживаниями. Герцогиня уже теряла близких и дорогих людей, однако, ТА скорбь не шла ни в какое сравнение с этой. Ещё девушкой закрывшая свое сердце для любви, мадам Иоланда вдруг почувствовала её слабое биение в этом безбрежном горе и с ужасом поняла, как это могло бы быть прекрасно, осознай она всё вовремя.
Память, то и дело, рисовала образ умершего герцога то в сумеречном лунном свете, просочившемся сквозь окно спальни, то в полумраке замковых галерей и коридоров, когда пугливое дрожание свечи наполняло жизнью неясные очертания в тёмных углах. И, уронив последнюю слезинку, мадам Иоланда полностью ушла в тот безмолвный монолог, обращённый к тени усопшего, за который при жизни Луи Анжуйский продал бы душу.
Она полюбила сумрак и одиночество. Ото всех, кто мог требовать её заботы, сбежала в Сомюр, где и жила последние недели, словно затворница, решившая заживо похоронить и себя. И вспоминала, вспоминала, вспоминала… То корила себя, то хвалила, то в отчаянии заламывала руки. Она не понимала, настоящую ли любовь ощутила. Но, даже если и не настоящую, а лишь её подобие, всё равно, потеря и этого случайного прикосновения казалась невосполнимой, и приводила в ужас размышлениями о том, что должен был переживать бедный Луи, не получая должного ответа на своё чувство! Во всех собственных поступках видела теперь герцогиня одну чёрствую эгоистичность, и, если хвалила себя, то только за то, что подарила мужу сыновей. Всё остальное тонуло в потоках самобичевания.
Так могло продолжаться целую вечность, и неизвестно, к чему бы привело, не вернись в один прекрасный день возникшие когда-то подозрения.
Слово «яд», отогретой мухой, снова закружилось в воздухе, назойливо проникая в деятельный когда-то мозг и взбивая в нём опасную смесь из отчаяния, вины и зарождающегося гнева. Это дало мыслям мадам Иоланды совершенно новое направление. И тогда, сжав почерневшие губы, с трудом и болью возвращаясь к жизни, она стала вспоминать другое.., то, что случилось около года назад.
Ещё один шаг назад и в сторону
Не успела ещё вся Франция оплакать погибших под Азенкуром, как новая беда заставила королевский двор достать траурные одежды. От скоротечной мучительной болезни скончался дофин Луи – старший сын короля Шарля. И знать, собравшаяся, чтобы проводить наследного принца в последний путь, выглядела скорее растерянной, нежели огорчённой.
Да и кто бы тут не растерялся? Победа под Азенкуром убедила Генри Монмута в том, что он король-праведник, вершащий благое дело, тогда как французское королевство, и без того наказанное безумным королём и распутной королевой, настолько неугодно Господу, что теряет не только лучших рыцарей, но и саму надежду. Отголоски пышных празднований в Лондоне докатились до Парижа пророчеством новых поражений. Поэтому, стоя над гробом принца, многие задумывались уже не о бренности земного бытия и даже не о том, что смерть неотвратимо приходит и к сильным мира сего, но о том, какова же станет их собственная жизнь до этой самой смерти, когда Монмут придёт и, сильно не напрягаясь, возьмёт всё, что и так уже считает своим.
Более других растерянным выглядел Бернар Арманьякский. Король назначил его коннетаблем, вместо погибшего д'Альбре, но графа долгожданная должность уже не обрадовала. Во-первых, безумный Шарль забывал о своих назначениях очень легко и в последнее время охотно шел навстречу желаниям королевы, когда ей приходила в голову блажь приехать в Лувр и изобразить какую-никакую заботу. Во-вторых, партия арманьяков понесла самые ощутимые потери, тогда как первейшие враги – бургундцы попросту отсиделись по домам, а сам герцог Жан, по слухам, уже отправил какое-то немыслимое подношение английскому королю с уверениями в дружбе и готовности оказать при случае любую помощь, как военную, так и политическую.
В подобной ситуации графу ничего другого не оставалось, как, не брезгуя, восполнять потери из числа людей далеко не благонадёжных. Таких, к примеру, как мессир де Ла Тремуй, граф де Гин. Не самый приятный человек при французском дворе, запятнанный к тому же недавней службой при дворе Жана Бургундского. Но сразу после победы «арманьяков», он открыто перешёл на их сторону, сражался при Азенкуре, попал в плен, и, как-то очень быстро, был выкуплен. Все ожидали, что Ла Тремуй, первым делом, отправится в Бургундию, подальше от ставшего опасным Парижа, где он занимал почётную, но не самую влиятельную должность смотрителя вод и лесов. Однако, мессир всех удивил, вернувшись ко двору французскому с предложением своих услуг, как государственного, так и частного порядка. Графу Арманьякскому, например, он подробно разъяснил каким образом лучше всего вести переговоры о выкупе за его зятя, герцога Орлеанского, чем сразу к себе и расположил. И, хотя дело с выкупом зятя почти не продвигалось, визиты словоохотливого Ла Тремуя стали своеобразным лекарством для безутешной дочери графа, которая таяла прямо на глазах, истекая слезами, подобно сказочной ледяной царевне.
Можно ли было не принять такого ко двору, особенно учитывая кровь, пролитую в сражении и, главное, поредевшие ряды соратников? Года не прошло, как мессир Ла Тремуй стал Великим управляющим двора его величества, вместо попавшего в плен Луи де Бурбона, и явно не собирался на этом останавливаться…
И, наконец, третья причина, по которой долгожданная должность коннетабля совсем не радовала графа Арманьякского, заключалась в том, что скоропостижная смерть дофина вызвала множество разных слухов, сходившихся, в сущности, к одному – юношу отравили. И основания для подобных слухов, увы, были.
Граф, являясь теперь вторым лицом в государстве, присутствовал при вскрытии, после чего удалился к себе и долго там размышлял, запершись ото всех.
Кто?!!!
Ответ на этот вопрос был, к несчастью, так же очевиден, как и то, что обнародовать версию об отравлении и затевать разбирательство не следовало ни в коем случае.
Причин хватало. Во-первых, потому что истинный виновник, (не отравитель, а подстрекатель), находился вне досягаемости, за пределами Парижа. И, возможно, даже дальше, чем думалось – не во Франции, а далеко за Ла Маншем. И, во-вторых, при дворе кое-кто считал, что отравление дофина было с той же долей вероятности выгодно и герцогу Анжуйскому. Так что, начнись официальное расследование, герцога обязательно следовало вызвать для объяснений, и новый коннетабль, прекрасно зная гордый нрав его светлости, ни минуты не сомневался, что подобный вызов положит конец их добрым отношениям. А это, по нынешним тяжёлым временам, равносильно самоубийству.
Ломая голову и так, и этак, граф Арманьякский решил, что самое лучшее сейчас сделать вид, будто слухи – только слухи, и смерть дофина произошла от естественных причин, на время затаиться, присмотреться, выявить подобравшихся слишком близко предателей и, самое главное, не испортить добрых отношений с могущественным семейством Анжу…
С такими мыслями, чувствуя смертельную усталость от падающих как снег на голову горестей и проблем, и стоял граф Арманьякский на похоронах королевского сына.
