ходе нее русскими, оборонительные позиции привели к большей эффективности лишь потому, что японцы долгое время уступали числом[353] и лишь под Мукденом имели равную с русскими численность. Конечно, до последнего им не хватало и тяжелой артиллерии для атак. Кроме того, русские позиции справа упирались в пустыню, а слева в высокие горы, так что в боях, которые японцы под Мукденом вели ради охвата, сказывался до некоторой степени эффект борьбы за дефиле[354].
Как известно, Клаузевиц признавал оборонительную форму ведения войны как саму по себе более сильную, по сравнению с атакующей. Он говорил[355] о том, что было вполне в природе вещей и было тысячи раз подтверждено на практике, и тем не менее в этом оказывался в противоречии с господствовавшими взглядами. То же мнение было повсеместно распространено перед Мировой войной и у нас. Клаузевиц много раз критиковался за это утверждение, и уже поэтому возникало недопонимание его концепции, которого он сам так опасался.
Если же тот строго логический путь, которым этот мастер военной науки пришел к данному выводу, заявляя о самой по себе более сильной обороне по сравнению с нападением, нам понятен далеко не полностью, то сам результат его рассуждений все же несомненен. Ведь он говорит о «подтверждении тысячей раз на практике», а это не следует рассматривать в полном отрыве от прочих его размышлений. Клаузевиц выступал лишь против однобокости, которая не желала знать ничего, кроме атаки. Так, в другом месте он говорит: «Если где-то добровольно остаются в обороне, то это кажется абсурдом, хотя отнюдь не меньшим абсурдом является атаковать при любых обстоятельствах»[356]. Подобный «абсурд» и у нас в мирное время повсюду имел приверженцев, а в начале войны за счет отчаянных атак, даже там, где обстановка подсказывала использовать те преимущества, которые при современном вооружении дает оборона, мы понесли напрасные большие потери. И все же Мольтке отстаивал те же принципы, что и Клаузевиц. Так, в 1865 г. он писал: «Стратегическое наступление вполне может сочетаться с тактической обороной»[357]. И до этого: «Наступление вообще не является чисто тактическим. Умелое главнокомандование во многих случаях сможет избрать оборонительные позиции столь в стратегическом смысле наступательные от природы, что противник вынужден будет атаковать их». Уже в 1861 г. он высказывался насчет куда меньшего в сравнении с нашей эпохой эффекта огнестрельного оружия: «Атака позиции стала куда сложнее ее обороны, а последняя в ходе первой стадии боя получила решительное преимущество»[358]. Лишь когда противник потрясен, измотан и ослаблен потерями, фельдмаршал собирался и тактически перейти в наступление. И хотя он позднее отошел от первоначального согласия с Клаузевицем, который ставил на первое место в теории и практике войны атаку, то все же после войны 1870–1871 гг. им было сказано: «В кампании 1870 г. мы постоянно наступали и атаковали и брали сильнейшие позиции противника, однако с какими тяжелейшими потерями! Если бы перешли в наступление, лишь отразив несколько атак противника, это представляется куда более выгодным»[359].
Клаузевиц не был бы сторонником сокрушительных ударов[360], если бы он не был проникнут мыслью, что ведение войны в принципе суть наступление. В этом духе он и писал: «Если оборона – сильнейшая форма ведения войны, имеющая, однако, лишь негативную цель, то к ней следует прибегать лишь до тех пор, пока она приносит пользу, пока в ней нуждаются из-за слабости, но ее следует прервать, как только становятся достаточно сильными, чтобы ставить перед собой позитивные цели… Оборонительная форма ведения войны не является щитом в прямом смысле, она – щит, созданный умелыми ударами». Далее он говорит: «Мы по-прежнему полагаем, что следует рассматривать переход в контратаку как одну из тенденций обороны, таким образом, она является важной ее составной частью, и что везде, где одержанная за счет обороны победа не растрачена по ходу боевых действий, было бы большой ошибкой оставить ее в известной степени неиспользованной. Быстрый, мощный переход к атаке – блистающий меч возмездия – является самым ярким моментом обороны; кто не задумывается о нем сразу же, или более того, кто вообще не включает его в понятие обороны, тому никогда не удастся понять преимущества обороны»[361].
Таким образом, несравненное рвение атаковать, которое свойственно германской армии, вполне можно объединить с заветами Клаузевица. Когда он говорит, что оборона должна послужить только до тех пор, пока в ней нуждаются из-за слабости, то это вполне соответствует положению германских войск на Западе после битвы на Марне осенью 1914 г., а также и далее. Мы были слишком слабы и слишком неудачно сгруппированы, чтобы реализовать наше масштабное наступление, поэтому должны были искать силы в обороне на укрепленных позициях. Постоянно возникала идея, что мы должны удовольствоваться на Западе «наступлением с ограниченными целями», как это называл Клаузевиц[362]. И все же следует подчеркнуть, что, как он затем говорил: «Оборона, которую оборудуют на занятой территории, носит куда более выдающийся характер, нежели на своей земле, так как она будто бы привита наступательным принципом».
Генерал фон Фалькенгайн пишет: «Переход к позиционной войне последовал не по воле Генерального штаба, а под сильным давлением необходимости. Однако уже очень рано увидели, что такой род ведения войны, чередующийся с тяжелыми, хорошо подготовленными ударами по участкам фронта противника, является единственным, при каком в том положении, в котором оказались Центральные державы после событий на Марне и в Галиции, еще можно было надеяться довести до удачного завершения войну. Только за счет его применения Германия могла на долгое время удержать свои границы… Лишь переход к позиционной войне позволял в полной мере использовать внутренние операционные линии и тем самым вернуть себе свободу действий, нанося удары достаточными силами там, где их можно было двинуть в бой ради решительного результата. Лишь при планомерном ведении позиционной войны можно было настолько поднять производительность железных дорог, чтобы они по воздействию своему были равносильны многократному увеличению резервов. Лишь это давало возможность поставить на службу войне в полном объеме время, науку и технику. Тем самым создавались основания для того, чтобы храброе и хорошо обученное меньшинство и в затянувшейся войне могло устоять против в разы превосходившего его большинства. Конечно, самой важной предпосылкой для успешного применения такой формы ведения войны было превосходство наших войск во внутреннем их качестве над противником… Хотя германская армия, в отличие, к примеру, от французской[363], не имела основательной подготовки к позиционной войне в мирное время, войска обучились ей куда быстрее и овладели куда лучше, чем какой-либо из противников»[364].
После господствовавших
