А потом Капанидзе щелкнул языком. Туча лопнула, и на нас обрушилась вода, словно кто-то вспорол кривым ножом в небе облачное озеро. Был огонь, стала вода. Разом. На несколько секунд все вокруг заполнил пар, горячий и плотный, и тут же его сдернуло мощным порывом ветра. Резко похолодало, вспучился водяной смерч, он втянулся вверх и выдул за собой остатки огня. И всё.
Мы стояли и смотрели на дождь. Никогда такого не видел, в смысле, такого бешеного ливня, с крупными каплями, с пузырями, с музыкой – именно с музыкой – от соударения миллионов тугих капель возник тонкий звон, наполнивший лес, никакой не шепот.
Пятахин засмеялся.
Александра засмеялась.
Жмуркин засмеялся.
Мы смеялись. Дождь смывал с нас пепел и сажу, а мы смеялись.
В барак вернулись уже в сумерках. Деревню, и лес, и окрестности накрыла синева, почему-то похожая на пропасть, только разверстую вверх. Мы уселись под навесом, кто-то зажег керосиновую лампу. На столе стоял тазик с творогом, рядом с ним тяжелая трехлитровая банка с медом и два больших каравая – видимо, бабушки принесли.
Но есть не хотелось, слишком устали. Пятахин из жадности пожевал немного, объявил, что творог вкусный, но силы его оставили.
– Снежана обещала, что теперь нас всех в пожарное училище устроят, – сказал он. – Я знаю, мне пожарная форма пойдет…
Снежана промолчала.
Некоторое время мы сидели в дурном оцепенении.
Только Дитер, кажется, рисовал, карандаш скрипел, надламывался грифель, бумага рвалась. А я спать хотел. Не то что хотел, а просто проваливался.
– А я зайца спасла, – сообщила Жохова. – И трех лягушек.
Но никто не засмеялся, все восприняли это серьезно.
– Устал, – сказал Жмуркин. – Я, кажется, устал.
Он вытянул ноги и стал стягивать ботинки, не получилось, и он их так и оставил.
– Шумный день, – сказала Снежана и стряхнула с рукава остатки размокшего пепла. – И приготовить ничего не успела… А завтра можно творожников сделать, я как раз вспомнила один рецепт…
Снежана достала блокнотик и принялась его листать.
– Томеш картину нарисовал, – объявила Александра. – Большую. Хочет ее показать.
Уже. Успел наш Томеш, самый быстрый художник в мире.
– Давай, Томеш, – согласно кивнул Жмуркин. – Посмотрим.
– Живописи нам только сегодня не хватало, – сказал Пятахин.
– Не нравится – не смотри, – заметил Листвянко. – А людям нравится.
Дитер передал по кругу картину. Как всегда, детальную, как всегда, точную, почти фотографическую. В этот раз он отступил от полюбившегося ему реализма и вновь обратился к фэнтези. Я бы даже сказал, к героическому фэнтези. Мы были изображены в виде героев комикса, борющихся с пожаром, охватившим лес.
Во главе, разумеется, был Жмуркин. Он изображался в черных доспехах, со щитом в левой руке, с мечом в правой. Жмуркин, прикрываясь щитом, продвигался в огонь, мечом отсекая пламя и вдохновляя остальных на борьбу.
Сразу за ним шагал Листвянко. Листвянко имел просто-таки тектоническую мускулатуру, которую покрывала чешуя, похожая на черепки. Кроме того, Листвянко обладал могучими, похожими на двухпудовые гири, кулаками. Этими кулаками Листвянко бил по земле, вызывая сотрясение почвы и отступление пожара.
Снежана ступала следом, в белом искристом костюме, отороченном мехом ирбиса. Из глаз она испускала яркие ледяные лучи, языки пламени от этих лучей замерзали и рассыпались в снег.
Гаджиев бросался в пламень на бешеном вороном коне, со стихией он боролся с помощью шестихвостной плетки.
Пятахина Дитер изобразил в черном плаще с капюшоном, что-то вроде монаха из ордена капуцинов. Пятахин вытягивал перед собой руки и создавал невидимое силовое поле, поле сдвигало дым и гасило огонь. О том, что это все-таки Пятахин, можно было догадаться по выступающим из-под плаща ластам.
Лаурыч представлялся человеком-смерчем, он закручивался в небольшой смерч, выпускал из рукавов вихри.
Рокотову Дитер явил в кожаной броне и в шлеме с рогами. Из-за спины у Рокотовой выдвигались размашистые крылья, с помощью которых она висела в воздухе над схваткой и сбивала пожар мощным голосом.
Герасимов оказался облачен в экзоскелет, снабженный мощными пеногенераторами.
Александра выступала повелителем волынки, волынка была мощным инструментом, наподобие суперпылесоса. Пылесос втягивал огонь и выпускал воду. Воду собирал другим пылесосом Болен, он формировал ее в колышущиеся шары и бомбардировал ими пожар.
Жохова красовалась в костюме с молниями, в черных очках и с двумя пистолетными кобурами она перепрыгивала через стену огня, прижимая к груди олененка.
Я тоже присутствовал. Меня художник наградил острой, похожей на сияющую секиру лопатой, я отсекал ею языки пламени, на лице у меня играла мужественная улыбка, и вообще, я был велик. А еще у меня на груди красовалась эмблема в виде ворона, раскинувшего черные крылья.
Рисунок сделал круг и вернулся к автору.
– Достойно, – оценил Жмуркин.
– Круто, – оценил Пятахин.
– Да, – сказала Жохова. – Здорово!
– А Капанидзе, кажется, тучу высвистел, – сказал Лаурыч.
Но тогда я совсем не обратил на это внимания. Да и остальные тоже мимо ушей пропустили, проквакали, думали про рисунок. Каждый, наверное, хотел бы такой себе на стену повесить. Томеш, конечно, большой талант.
– Интересно, с чего вдруг загорелось? – спросил Пятахин.
Капанидзе пожал плечами.
– Да мало ли, – сказал Жмуркин. – Бывает, само загорается… Или молния. Такова жизнь.
– Могло получиться…
– Это урки подожгли, – перебил меня Лаурыч.
– Что? – нахмурился Жмуркин.
– Я видел, – ответил Лаурыч. – Этот их предводитель. Амбал в тельняшке. Который Пересвет такой. Он утром вокруг ходил, смотрел, высматривал…
– Почему не сказал?! – рыкнул Жмуркин.
– Я не думал… – Лаурыч растерянно огляделся. – Рокотова же пропала, мы ее искать кинулись, я забыл… Это точно они! Этот амбал высматривал! Пересвет! Он поджег!
Лаурыч сжал кулаки.
– Ну, все, – сказал Листвянко. – Они меня достали.
– Точно, – кивнул Герасимов. – Достали.
– Они всех достали, – подытожила Снежана.
– Надо что-то решать, – мрачно сказал Гаджиев.
Капанидзе пожал плечами.
– Могут и на старушек напасть, – добавил Лаурыч. – Старушки совсем беззащитные.
– А если они найдут Ефимов Ключ? – спросил Пятахин. – Урки?
Мысль о том, что какие-то урки найдут источник здоровья и счастья и будут жить долго и, соответственно, счастливо, была абсолютно невозможна. И это стало последним аргументом.
– Завтра утром, – сказал Жмуркин. – На рассвете.
Понятно. Каждая уважающая себя война начинается на рассвете.
Тег «Рагнарёк».
Это завтра. Едва взойдет солнце.
Глава 23
Доблесть Гераклов
Ночь прошла беспокойно. Кажется, меня кусали клопы. Я два раза вставал и проверял на их предмет койку, но в железной койке клопы водиться не могли. Наверное.
Нервы. Нервы после вчерашних событий были напряжены, спалось плохо, спалось беспокойно. Впрочем, не только мне, Жмуркин бродил туда-сюда по двору с лопатой на плече, прислушивался, присматривался, бдил, прозревал ночь цепким начальственным взглядом.
Мне особо не бделось, но и не спалось тоже. Напряжение ощущалось. То просыпался Гаджиев, вздыхал и начинал ковырять ножиком стену. То громко скрипел зубами Пятахин. А то и старик Болен ругался во сне по-немецки, страшным и непонятным, как у сломанного робота голосом.
В палате девчонок скрипели половицы, мне почему-то представлялась Жохова, вооруженная тяжелой прогорелой кочергой.
Ближе к утру в лесу вдруг разом замолчали птицы, и почти сразу высоко грохнуло громом.
Я проснулся уже окончательно, нащупал топор. Из сумрака выступили стены палаты, увешанные гроздьями сытых спокойных комаров, фонарь с севшими батарейками болтался над головой, и на нем тоже сидели комары, и тоже пузатые, я вдруг придумал рассказ про комаров-мутантов, пьющих энергию из бытовых приборов.
Было темно, и от этого печально. То есть не от этого, а вообще. Я лежал и думал про то, что все, кажется, заканчивается. Я это предчувствовал, то есть не предчувствовал, а знал. Наступит утро, потом день, потом все. И ничего не изменить.
Громыхнуло еще и уже не прекращало, над нами повисла неприкаянная гроза и начала кружить, не в силах оторваться от речки. Я надел сапоги и вышел на воздух.
Листвянко сидел на веранде в обнимку с резиновой подушкой. Наверное, у него дома есть плюшевый мишка, подумал я. Или Ослик Иа, Листвянко сентиментален и отходит ко сну, лишь обняв ослика, укрывается его уютными ушами и грезит о далекой и несбыточной Нарнии. А здесь, в походных условиях, вместо ослика подушка. Листвянко Вадим, трогательный человек, в правой руке кол. Всамделишный березовый кол угрожающих размеров, непонятно для чего предназначенный, для вампиров-великанов, пожалуй. Таким колом можно, наверное, слона пробить.
