Штайн попытался создать такое христианство, что могло бы стать “своим” для еврея. При этом от христианства, в сущности, осталось не так много. Евреи здесь если и не избранный народ, то по крайней мере нечто вроде “старшего брата”. Национализм, даже когда он не агрессивен, лишен ксенофобии, все-таки невозможен без некоторого чувства национальной исключительности, а в нашем случае он содержит и мессианскую идею.
Миссия еврейского народа, по мнению Штайна, не окончена. Он верит, что его еврейская христианская община может стать ни много ни мало посредником между иудаизмом, христианством и исламом, что она будет способствовать их диалогу. Идея, достойная Дон Кихота. Иудеохристианство Даниэля Штайна равно одиозно для всех трех религий. Его община — кучка маргиналов, люди, волей случая оказавшиеся в Израиле и не нашедшие себе места ни в одном из вероисповеданий. Доброта, великодушие, бескорыстие, нестяжательство, христианская любовь Даниэля Штайна привлекают к нему евреев, немцев, арабов, русских, поляков — всех, кто нуждается в помощи. Не возрожденное из пыли веков иудеохристианство становится посредником между людьми разных наций и разных конфессий, а сам Даниэль Штайн. С тем же успехом он мог бы быть ортодоксальным иудеем, православным, маронитом. Не так важно, во что человек верит, важно, как он себя ведет, утверждает Улицкая. Прекрасно, но эта идея вовсе не становится основой для экуменизма. Слияние церквей невозможно, поскольку невозможно слияние народов. С каждым народом “Бог говорит на его языке”, а переводчиком между евреями и русскими, греками и литовцами может стать только праведник, подобный Даниэлю Штайну. Но и он останется только переводчиком, ему не под силу преодолеть национальные различия, да он сам, не желая противиться ни Божественному замыслу, ни собственной природе, к этому не стремится.
Мир погибнет без праведников, но не в силах праведника изменить человеческую природу. Одна еврейская девушка написала Федору Михайловичу Достоевскому про удивительного врача — немца, христианина, который много лет бесплатно лечил жителей бедного еврейского местечка. Когда тот умер, едва ли не все население местечка шло за гробом. И что же? Изменил он мир? Помог преодолеть пропасть между евреями и немцами? Тонкой ниточкой праведник соединяет людей, принадлежащих к разным нациям, но с его смертью ниточка обрывается. Интернациональная община Даниэля Штайна распалась сразу после его смерти, иудеохристианская “церковь Иакова” оказалась всего лишь прекрасной утопией.
Екатеринбург.
Прощание с ортодоксией
Горелик Михаил Яковлевич — публицист, эссеист, культуролог. Родился в 1946 году. В 1970 году окончил Московский экономико-статистический институт. В последние годы печатался в журнале “Новое время” и других периодических изданиях. Постоянный автор “Нового мира”.
В сочинениях Улицкой много евреев, но это свидетельство не специфической национальной избирательности, а лишь характера интеллигентской среды — той сцены, на которой разыгрывается большинство ее историй. Евреи есть — еврейского вопроса нет, не без оговорок, конечно, но “еврейское” почти никогда не бывает существенно. Оно сведено обыкновенно к социально обусловленным ситуациям и психологическим частностям. Интерес Улицкой не в “еврейском”, глаза ее смотрят на другое. Она неоднократно говорила об этом в многочисленных интервью, однако внимательному читателю это ясно и без объяснений.
В последнем ее романе ситуация меняется, не может не измениться: количество евреев переходит в качество, здесь есть внутренняя еврейская мотивация и рефлексия, главный герой — еврей, в юности сионист, оказавшийся в немецкой оккупации и чудом выживший, значительная часть действия происходит в Израиле, еврейско-христианская тема как бы говорит сама за себя. Это изменение, однако, некардинально: автор сохраняет верность своей картине мира.
Нерв романа — христианская рефлексия, поиск подлинного, не отягощенного историческими напластованиями христианства, христианских корней. Протагонист — еврей, живущий в Израиле. Ну так что же? Какой-нибудь русский православный в Питере или испанец-доминиканец в Барселоне могут мучительно размышлять о том же самом. Понятно, что подобного рода поиски с неизбежностью приводят в иудаизм эпохи второго Храма. Но проблема все-таки специфически христианская, еврейство героя добавляет разве что обертоны.
Размышляя над своей духовной динамикой, Даниэль задается вопросом: “Может, я слишком еврей?” Если вопрос слегка переформулировать: может быть, дело в том, что он еврей, безо всякого, только затемняющего смысл, “слишком”, может быть, именно это и объясняет его искания и радикальные выводы? Сам он отвечает безусловным “нет”. Его мотив — христианская честность перед Богом. И Улицкая как автор и как персонаж своего романа тоже так считает.
Тем не менее она утверждает, что “непроходимую пропасть между иудаизмом и христианством Даниэль закрыл своим телом”. Не думаю, что образ удачен, но он не случаен, поскольку Улицкая обращается к нему по крайней мере дважды. И другой вариант того же образа: Даниэль — мост между иудаизмом и христианством. Она пишет даже: “единственный мост”. Подчеркивая тем самым его уникальность. Герой романа, правда, нигде ничего подобного не говорит. И мостостроение своим жизненным проектом как будто не считает.
Правда, это совершенно не значит, что герой не мог заблуждаться. Кто относительно самого себя не заблуждается? Что касается Улицкой, то, поскольку роман уже написан и пустился в автономное плавание, ее мнение значит не более, чем мнение любого читателя, который вовсе не обязан с ней соглашаться.
Принести в литературу нечто новое — большая редкость, неимоверная авторская удача. Новое, что принесла в литературу Улицкая, — богословский роман, именно так, хоть имя, конечно, дико. Богословский роман — большая смелость. Призраки тринитарного и литургического богословия, экклезиологии, сотериологии, мариологии, христологии наполняют книгу. Всем нашлось место. Я говорю: призраки, — поскольку в романе нет (с некоторыми оговорками) ни богословской дискуссии, ни богословской рефлексии, но есть выводы, эту рефлексию, безусловно, предполагающие. И есть многочисленные пронизывающие роман обращения к этой теме. Бывали романы филологические, бывали философские — теперь есть и богословский.
Многих ли читателей может это занимать? Многие ли озабочены отношением ортодоксии к ортопраксии? Кто будет размышлять над литургией Даниэля, полностью включенной в книгу? Правда, у романа несколько уровней, так что и читатели без богословского интереса свое находят.
Улицкая написала многоголосный роман со множеством разнообразных историй, судеб, драм, с духовными исканиями и провалами, с персонажами и ситуациями во многом новыми и даже диковинными для русской литературы. Она создала в нем поле открытости, терпимости и милосердия и в то же время возможности морального выбора и высокой моральной требовательности, лишенной даже тени морализаторства.
Она создала образ положительно прекрасного человека, столь взыскуемый русской литературой. Задача неимоверной сложности. Причем человека высокой социальной активности, что еще больше усложняет задачу. Не идиота. А впрочем, и идиота, конечно, с прямыми отсылками к Достоевскому (присутствующему в романе не только в этой точке). “Я думаю, он помешался немного”, “Конечно, сумасшедший <...>. У него что-то сместилось в голове <...> в голове у него чистое безумие” — персонажные реплики. И если одна из них принадлежит человеку достаточно простодушному, то другая — женщине с сильным и жестким умом. Смотрели с разных сторон — увидели одно и то же.
Но только Даниэль живет не во внешнем комфорте, не на ренту и действует не в петербургских гостиных. Его очевидное многим безумие, или, если помягче сказать, неадекватность, постоянно проверяется прямой опасностью для жизни, социальной и моральной ответственностью в сомнительном блаженстве посетить мир в минуты его крайнего неблагополучия.
В аллюзии на роман Достоевского есть интересный момент: “Идиот” полон инвектив в адрес католичества — Даниэль человек католического мира. У Достоевского — пафос конфессиональной границы, у Улицкой — пафос радикального снятия границы.
Роман не представляет собой нечто замкнутое, независимое и дистанцированное от автора — напротив, он намеренно разомкнут, дистанция демонстративно снята, текст прослоен письмами Улицкой, вполне органичными в ткани псевдодокументального романа. Автор сам становится, таким образом, персонажем, одним из многих в этой густонаселенной книге. Отказавшись от повествования, передав эту авторскую привилегию разнообразным другим, она возвращает себе это право, став одним из других. Ее слезы, болезни, семейные радости, размышления, далекие от политкорректности реплики становятся законной и естественной частью мира, созданного ее воображением.
