что он до сих пор считает его самым ценным в своей жизни профессиональным советом. Он тут же вспомнил о первом сезоне в ”Олд Вике”, где промучился с Генрихом V, пока не избавился от презрения к этому персонажу. Много лет спустя, вспоминая слова Гатри, он говорил: ”Это сработало, и что-то случилось — вероятно, у меня появился совершенно новый подход к работе актера, которого я до сих пор был лишен”.
”Олд Вик” открыл сезон 31 августа 1944 года в помещении ”Нью-тиэтр”. Шесть лет назад Оливье с триумфом покинул сцену, сыграв Кориолана; теперь он возвращался в десятиминутной роли Пуговичника. Этот точный выбор, облегчив ему обратный путь на подмостки, одновременно снискал симпатию к скромности, с которой он взял роль ”в лучших традициях репертуарных театров”. Его появление в последнем акте сравнивали с маленькой великолепной жемчужиной, излучавшей небесный свет и обладавшей тихой, но волнующей силой. Однако высшей похвалы заслуженно удостоились Ричардсон за поэтического и в конечном счете жалкого Пера Гюнта (один из лучших его образов) и Сибил Торндайк, исполнением матери Пера сделавшая очередную заявку на звание первой актрисы Англии.
В ”Оружии и человеке” Оливье избежал прежней ошибки, не пытаясь превратить карикатурного Сергея в серьезного героя. На этот раз он убедил себя решить роль в чисто комедийном ключе; приделав накладной нос и отчаянно рискуя впасть в гротеск, он тем не менее обнаружил превосходное чувство комического в создании образа, который превозносили как “веселую пародию” и “кладезь удачных находок”. Подогрев тем самым желание публики увидеть его в большой роли, он ничуть не разрешил своих сомнений. Оливье прекрасно понимал, что истинное возвращение на лондонскую сцену впереди и критики еще будут по косточкам разбирать его игру в пьесе, которую он считал в своем театре “бедной родственницей”. Он готовился к этому испытанию с самыми мрачными предчувствиями.
Никогда еще Оливье с таким трудом не запоминал роль, как работая над “Ричардом III”. Он относил это за счет возраста и профессионального простоя в годы войны. Но причины коренились глубже. Слишком много умственных и физических сил уходило на то, чтобы изобразить человека, ущербного телом и духом. Даже на генеральной репетиции он все еще нуждался в суфлере и накануне премьеры сидел до четырех утра над ролью, которую ему подсказывали Вивьен Ли и Гарсон Канин. Перед началом спектакля нервное напряжение и чувство неотвратимой катастрофы сковали его так сильно, что он специально попросил Джона Миллза зайти к нему в гримерную. Приехав, Миллз застал Оливье — мрачного и устрашающего в своем гротесковом гриме — расхаживающим взад-вперед в пароксизме страха. “Тебя ожидает нечто ужасное, — объявил он приятелю. — Я даже не смог выучить эту проклятую роль. Это будет ужасно, ужасно. Я хочу предуведомить тебя как друга. Передай остальным, чтобы готовились к худшему. Лучше знать заранее, чтобы разочароваться не так сильно”.
Возможно, что неким необъяснимым образом это упражнение в черной меланхолии помогло ему проникнуться сатанинским духом Глостера. Если же нет, никогда еще страхи актера перед премьерой не были столь необоснованны. Ибо на сей раз предчувствие провала обернулось рождением настоящего театрального чуда — насмерть перепуганный актер ступил на сцену шаркающим горбуном, а покинул ее подлинным героем. Появившись из затемнения, он медленно заковылял к авансцене, чтобы произнести свои первые слова, не знающие себе равных в выражении атмосферы всего действия:
Здесь нынче солнце Йорка злую зиму
В ликующее лето превратило...
И с этих захватывающих ритмических строк до предсмертных судорог он держал зрителей в почти нечеловеческом напряжении. Cognoscenti, удостоенные чести присутствовать на премьере, и теперь, тридцать лет спустя, продолжают утверждать, что никогда больше ни Оливье, и никто другой не демонстрировали игру столь безупречную и исполненную такой гипнотической силы.
По-видимому, прошло незамеченным, что в первый монолог были вставлены строки из длинной речи Глостера во 2-й сцене III акта “Генриха VI”. Это полнее осветило характер Ричарда, позволило актеру разнообразить темп и подать образ короля-маньяка в более саркастическом духе, чем было принято. Такой прием целиком отвечал задачам Оливье, как и все в этом тщательно продуманном спектакле.
Гром аплодисментов при падении занавеса свидетельствовал о несомненном успехе. Оливье с тревогой ждал приговора критики. Он не ложился до трех часов ночи и читал рецензии, довольно часто прикладываясь к бутылке. Это был самый настоящий триумф. Отзывы были сногсшибательными: ”Шедевр...", “Лучший Ричард нашего времени...”, “На грани гениальности…”
Четыре дня спустя воскресная пресса выпустила новый залп оглушительных похвал. Дж. К. Трюин писал в “Обсервер”:
“Слишком часто исполнители шекспировского Ричарда III отказывали своему герою в уме. А без этого образ не существует. Не то здесь. Трактовку м-ра Оливье отличает счастливое соединение интеллекта и драматической силы, холодной рассудочности и пыла. Перед нами наконец предстает подлинный Глостер с присущей ему двойственностью — мыслящий и действующий, личина и сущность. К счастью, Оливье не сгущает трагические краски, изображая законченного злодея с каменной квадратной челюстью. Каждый монолог этого Ричарда окрашен в новую тональность. Его стремительная, беглая речь есть продукт столь же быстрого ума. Внешне он похож на хромую пантеру, но голова его в полном порядке. Другие исполнители с пылким сценическим воображением воплощали Кровавого короля, вепря, василиска, пойманного паука; но никто на нашей памяти так не обнажал интеллект узурпатора, сделав оправданным каждый ход на доске, от брошенного в начале вызова до отчаяния и смерти в финале”.
Верный себе Эгейт (”Санди Таймс") предъявлял мелочные претензии к трактовке и декламации Оливье. Но в конце концов и он снизошел до похвалы:
”В том, что мы увидели в среду, жил дух Ирвинга — во всей этой чертовщине, саркастической наглости, яркой выразительности, в неприкрытом коварстве и ужасе. Я могу упрекнуть м-ра Оливье лишь в том, что он открывает публике слишком многое… Этот Ричард последователен от начала до конца; актер полностью раскрывает образ так, как он его видит и как позволяют ему его физические данные… Даже если это не Шекспировский Ричард, это бесспорное создание м-ра Оливье, запоминающееся своей нарастающей силой и магнетизмом”.
На утреннике, играя Ричарда во второй раз, Оливье испытал странное и глубокое удовлетворение. За двадцать лет работы в театре он впервые совершенно владел собой, чувствуя себя уверенно и свободно. Еще не успев произнести первые строки, он инстинктом ощутил, что зрители в его руках. Он со стыдом признавался, что это “захватывающее и головокружительное чувство” настолько ударило ему в голову, что на какое-то время он даже забыл о своей хромоте. Он был до конца уверен в своей
