нем я назвал «Куранты любви». Но в его судьбе отразилась не только любовь, но и весь трагизм России XX века. В начале века Кузмин, по признанию Анны Ахматовой, «общий баловень и насмешник».
Если денег будет много –
Мы закажем серенаду;
Если денег нам не хватит –
Нам из Лондона пришлют.
У Кузмина был дар стиха, легкого и певучего.
Отрадно улететь в стремительном вагоне
От северных безумств на родину Гольдони.
Михаил Кузмин – человек мировой культуры, в чем он открыто признавался: «…Я люблю Рабле, Дон Кихота, 1001 ночь… Обожаю Апулея, Петрония и Лукиана, люблю Вольтера… Флобера, А. Франса». И далее про музыку, балет и живопись… Почитайте «Александрийские песни», и вам станет понятно, кто такой этот удивительный Кузмин. Он в отличие от многих серебристов не покинул Россию, а остался в ней, в революционной, голодной и холодной. Советской власти Кузмин был чужд и не нужен, и поэтому его последние годы – сплошное страдание и тихий ужас. Куранты трагедии…
Михаил Кузмин мог жить только в условиях свободы, культурного раздолья, в атмосфере беззаботности, достатка и комфорта. А вот другой мой герой – Юз Алешковский – спокойно пережил драматические времена культа личности, страха и террора. Сохранил веру и не потерял самого себя. «Юз Алешковский – мастер смеха и выживания» (октябрьский номер «Алефа»).
Юз – Иосиф Ефимович Алешковский широко известен не только своей песней «Товарищ Сталин, вы большой ученый…», но и своей художественной прозой: «Николай Николаевич», «Кенгуру», «Рука». В 1949-м в 20 лет попал в лагерь, хлебнул неволи, вернулся и активно работал в самиздате. В феврале 1979-го покинул СССР и обосновался в США. И никакой ностальгии, в отличие от Есенина: «Не зову, не плачу, не жалею…» И «хреначит коньячок». Свободный человек…
В ноябре – «Майя Кристалинская. Нежность и безнадежность». Некогда популярная певица, моя ровесница, которая чисто случайно не попала в книгу «Клуб 1932». 0на прожила мало: 53 года. И свой вспоминательный текст я закончил так:
«…Грустит “Старый клен”. Тихо звучат слова “Нежности”. Где-то “девчата танцуют на палубе”. Нет, пожалуй, с палубы перебрались в клубы и бары, где больше стриптиза, чем песен. Что делать? Другое время» . И «В нашем городе дождь», нет, не дождь, а кризис, да еще не только у нас, а во всем мире. Сплошная безнадежность. Тупая безнадега, и так не хватает «Нежности» и Майи Кристалинской. Лолита, увы, не замена…
Вот о ком я писал в 2016 году. Плюс начал заниматься эмигрантами. Книги, газеты, журналы, выступления…
2017 год – 84/85 лет
100 лет Октябрьской революции, 85 – Ю.Б. И можно подводить итоги. В 1927 году к 10-летию октября Владимир Маяковский разразился октябрьской поэмой «ХОРОШО!».
И я, как весну человечества,
рожденную в трудах и в бою,
пою мое отечество,
республику мою!
Восторг и ликование. Довольная власть улыбалась в усы. А поэт старался вовсю: «Радость прет… Жизнь прекрасна и удивительна… Год от года расти нашей бодрости».
И что мы имеем теперь, спустя 100 лет после победы Великой Октябрьской революции? За 100 лет изменились кардинально отношение к Октябрю и оценки «проделанной работы» по строительству социалистического общества и попытки шагнуть в коммунизм. Большинство народа России после распада СССР почти все поняли, и талдычить на эту тему не нужно. Лишь приведу коротенькое стихотворение Льва Лосева, покинувшего Страну Советов и уехавшего в США. Строки из сборника, вышедшего на родине, в Питере, в 1997 году – к 90-летию Октябрьской революции:
Что делать – дурная эпоха.
В почете палач и пройдоха.
Хорошего – только война.
Что делать, такая эпоха
Досталась, дурная эпоха.
Другая пока не видна.
Между восторженными аллилуйными строками Маяковского и мрачными пессимистическими оценками Лосева пролег исторический отрезок в 70 лет, срок вполне достаточный, чтобы оценить, как развеялись великие надежды на рождение страны добра, справедливости и счастья. И как мы оказались в положении осажденной крепости, в изоляции от мирового сообщества, с очень подмоченной репутацией. В каком-то глухом тупике, без светлого будущего…
Полистаем дневник одного частного лица и гражданина Ю.Б. Как он жил в год 100-летия октября. О чем думал, что писал, с кем общался, как бодро выступал на своих творческих вечерах и как частенько плохо себя чувствовал, недомогал и лечился. «Возраст, знаете, батенька, возраст». И действительно, какой изюм в 85 лет?! И все же, все же попробуйте читать эту книгу… (19 мая 2020 г.).
Я начал эту главу с Маяковского и продолжу им:
А что, если я десяток пегасов загнал
за последние 15 лет?!
И вопрос на засыпку: а сколько пегасов загнал Ю.Б. и просто рабочих лошадей?
5 января – дожил до 2017 года, до 100-летия революции, о чем даже не мечтал. Это как бы утопия, которая сбылась. И опять вдвоем тихо, по-домашнему, понемножечку «Русского манера» и коньяка, красная икра с рынка. Много сухофруктов и авоська аргентинских апельсинов, привезенных Настей по заданию Людочки из Нью-Йорка. Отпраздновали, и за работу: я за машинку, Ще за компьютер набирать мои тексты. Сумасшедшие. Но разве мы одни такие. «Надо взять мою тоску измором – задушить непосильной работой. Вернусь за рукопись с Некрасовым, которая так же клочковата, как и все в моей жизни сейчас» (дневник Корнея Чуковского, 5 сентября 1946).
4-го немного погуляли по Москве. В троллейбусе какая-то пожилая женщина обратилась ко мне: «Я вас знаю… читаю ваши книги… на моем столе лежит Джоконда и Бунин… внучке читаю…» А вот собянинская аляповатая Москва с дурацкими арочками не понравилась. В магазине «Москва» на тумбе хитов стоит моя «Эмиграция», рядом – «Набоков в Америке» и какая-то книга о Чехове. Меня всегда интригует книжное соседство…
Сделал главку во вторую книгу «Эмиграции», и в частности о генерале Петре Краснове, который был еще и писателем. В 1922 году в Берлине вышла его книга «За чертополохом», роман-утопия о послереволюционной России, названной им ЧУМОЙ, страной, отгородившейся от внешнего мира, что сегодня мы и видим…
8 января – неожиданный звонок из Франкфурта-на-Майне из какого-то Центра по выплатам компенсации пострадавшим от фашистской Германии в годы войны. Некая Ирина терзала вопросами для решения, давать евро или нет?..
А пока трабахо и трабахо, работа и работа: готовил
