— Пусть гор-рит… — пробормотал он заплетающимся языком.
— Пусть сгор-рит… к чертовой бабушке… — Дальше, после бессвязного бормотания, опьяневший в дым офицер завалился на лавку и захрапел.
Карапет, подождав немного, выскользнул за дверь и помчался в каземат…
Вскоре он уже направлялся оттуда в кузницу своего двоюродного брата Томаса, чтобы передать новое поручение Хаджар.
…Их офицерское благородие еще храпело, завалившись на лавку, а Карапету пришлось приложить немало усилий, чтобы разбудить своего наклюкавшегося гостя. Обрызгав водой лицо "жертвы" своей крепкой тутовки и потормошив как следует, хлебосольный хозяин уже в сумерках, подпирая плечом, проводил гостя восвояси на квартиру возле каземата, нашарил в кармане его благородия ключ, отпер дверь и уложил на койку, кое-как стащив с него сапоги…
Глава восемьдесят девятая
Главноуправляющий пребывал в дурном, подавленном настроении.
С одной стороны, его изрядно расстроили раздраженные высочайшие нарекания из Петербурга.
С другой стороны, ему пришло в голову неприятное предположение о возможном поползновении гачагов или местных тифлисских сообщников Дато к спасению попавшего за решетку бывшего, агента.
Проморгать снова Дато, дать гачагам сунуться и сюда, в Тифлис, — это означало бы полный крах репутации "Сардара", как называли высших царских начальников местные жители. Позорный крах, после которого, быть может, и добровольная отставка не спасет, и останется только — пулю в лоб…
"Зря с этим агентом мы церемонились, — думал тифлисский начальник, — надо было бы прикончить сразу, скинуть в пропасть — и дело с концом…"
Как бы то ни было, "дело" не терпело отлагательства. "Ведь как Хаджар-узница стала символом, поощряющим возмущение "толпы", так и сей "сыщик" может дать предлог к нежелательному опасному ропоту. И малой искры довольно, чтобы разгорелся пожар".
Но сперва — допросить…
Высочайший гнев представал подобием лавины, обвала в горах, и наместник, словно выкарабкавшись из-под обломков и развалин, только-только начинал приходить в себя.
Его уязвленное самолюбие, его сословная фанаберия восставали против этого унизительного трепета, и князь призывал на помощь тени именитых, титулованных предков, увитых лаврами и удостоенных почестей за всякие доблести и заслуги, и теперь эти сиятельные тени словно оживали в золоченых портретах. Кажется, обращение к фамильным традициям несколько поддержало главноначальствующего, он взбодрился и восстановил в себе уверенность, что августейшая досада все-таки не способна поколебать родовой щит, надежно ограждающий его от всяких немилостей судьбы.
Да и сейчас у него были влиятельные покровители в верхах. Преисполняясь этого успокоительного сознания, он достал папиросу из самсунского табака и закурил, выпуская колечками дым.
Да, всякие передряги случаются в жизни. Государь прогневался, ну что ж, бывает, наговорил в сердцах, облегчил душу — и ладно. Вполне может быть. Эта мысль настолько облегчила состояние главноуправляющего, что он даже замурлыкал себе под нос какой-то мотив.
"Пора домой, — подумал он. — Жена заждалась." Он предстанет ей, как всегда, с видом человека, привычно осознающего свою силу и власть. И ни в коем случае не выказывать какого-либо смятения при ней.
Поперхнувшись дымом, он закашлялся, погасил папиросу и, покинув кабинет, спустился по мраморной лестнице вниз, стараясь ступать твердо и степенно. У подъезда ждала карета с конным конвоем. Карета покатила по Головинской улице, оглашая ее звоном бубенцов и цокотом копыт.
— Добрый день! — ласково улыбнулась супруга, выйдя навстречу и шурша платьем. — Устал, голубчик?
Он пожал плечами, ни словом не обмолвился о царском послании.
— Совсем-совсем в порядке?
— Все, как надо, — уклончиво отозвался он. Жена прошла с ним в столовую, усадила…
— Ты тучей смотришь.
— Не обессудь… Дел по горло.
— Во всяком случае, мой супруг, надеюсь, не станет омрачать семейный покой кавказскими невзгодами? — кокетливо пожурила жена. — А то ведь, чего доброго, и я стану хмуриться, и наживу ранние морщины. И — прощай красота!
— Ну, что ты, милая… Разве стану я досаждать тебе… своими делами!.. он взял ее белую холеную руку и поцеловал. — Сегодня я чувствую себя преотлично…
Главноуправляющий прошелся по комнате, стараясь принять бодрый вид.
Супруга однако заметила эти тайные усилия, но решила не брать быка за рога, разыграть простодушную доверчивость и выведать причину неудовольствия мужа потихоньку, постепенно.
— Я очень рада, что у тебя хорошее настроение. Должно быть, случилось нечто приятное?
— Осознавать нашу державную мощь — это более чем приятно. — Напускной энергичностью он пытался прикрыть внутреннее муторное состояние. — Да, голубушка, да, воля, победительная, непреклонная воля империи — вот что вселяет радушные надежды!
Супруга поддакнула — с дальним "прицелом".
— Мы сильны, — продолжал наместник. — И мы своего добьемся, чего бы это нам ни стоило. Все враги должны поджать хвост!
Княгиня вздохнула.
— Вот ты говоришь… враги… Я и вспомнила… Что эта "Орлица", о которой ты рассказывал? Открытки у горожан…
— Пустяки! Досужие художества каких-то выпивох-фотографов! Он подошел к креслу, где сидела супруга.
— И у тебя?
— Признаться, и я раздобыла для себя экземпляр. Из любопытства. Обожаю экзотику.
— Можно поглядеть?
— С условием.
— Каким?
— Вернуть мне открытку в целости и сохранности.
— Блажь! Да знаешь ли ты, что это за особа?
— Разбойница, как и ее муж?
— Представь себе.
— Но почему ты так кипятишься? Только что говорил о победительной воле империи, а тут вспылил из-за какой-то…
— Пойми, Наталья, это не невинная выходка. Я тебя не хотел расстраивать. Это — миф! Миф, который на руку нашим врагам. И не пристало потакать ему праздным любопытством.
Главноуправляющий, не сумев сохранить невозмутимый вид, тем не менее, таил причину своего дурного настроения, вызванного несправедливым царским "рескриптом". Он не хотел выказывать молодой супруге своего несогласия с обидными высочайшими нареканиями, несогласия, которое при иных обстоятельствах, может обернуться против него, преданное огласке. Он знал за светскими дамами эту слабость — перемывать косточки влиятельным особам и смаковать пикантные подробности.
Невтерпеж этим благоуханным сиятельным прелестницам причаститься к щекотливой подноготной державных забот своих и не своих сановных мужей.
Служебные тайны и сношения должны оставаться за семью печатями. Доверил другу, жене, та — приятельнице, и глядишь, пошла писать губерния!
Поев на скорую руку, его превосходительство направился снова в канцелярию, сославшись на неотложные дела.
Глава девяностая
Говорят, кто в беде не отчаивается, кто судьбе не кланяется, тому, глядишь, она и улыбается. Верно, бывают крутые узелки — не развяжешь. Что поделаешь, если век крутой, борьба не на живот, а на смерть. Монархия, обратив в щит свои законы, творила беззакония.
Она нещадно крушила на своем пути всякое противодействие. Уже без малого триста лет самодержавный корабль плыл в реках пролитой крови, в море горьких слез. Так оно было. Был бы трон деревом — свалило б его ветром, бурей, ураганом за эти долгие века. Но монархия была сама такой стихией, которая привыкла давить, крушить, порабощать слабых, ломить встающих на пути — это составляло существо самовластья. И хотя царь сменял царя, наместники, губернаторы, столоначальники сменяли друг друга — не менялась природа строя. Не менялась тирания, не становилось легче жить и дышать униженным и задавленным. Все тот же гнет.
Только все более изощренный. Раздоры проникали даже в высочайшую семью, раздор царил в верхах, между власть имущими шла грызня, между министрами, между сатрапами и столпами империи.
Но трудовой люд, разноплеменную, многонациональную массу отличала спайка, готовность к сочувствию и помощи. Но когда вставал вопрос о существовании власти и господства, верхи объединялись, господа угнетатели сплачивались против угнетенных, отложив до поры выяснение своих отношений. И воинство, как правило, послушно повиновалось генералам и командирам, шло на смерть за боготворимого батюшку-царя.
Сражаться с таким могущественным врагом было доблестью. Жажда света и свободы поднимала угнетенных на вооруженную борьбу.
Эта святая жажда зажигала сердца не только в горах Зангезура, она порождала повстанческий порыв по всей округе, будоражила Тифлис, где восседал наместник его императорского величества. Люди в убогой одежде, в рваных отрепьях, но с чистой и отважной душой обращали в знамя эту жажду света, шли на бой против монархии, гибли под этим знаменем. И умирая, они не теряли надежды, что их светлые чаяния вовеки не угаснут! И их поверженные знамена вновь подхватят сильные и отважные руки и подымут на новые вершины! Отважные борцы не верили в то, что умрет их дело, их порыв, их подвиг. Нет, в их сердцах и в смертный час цвели надежды на конечную победу.
