разнузданных стихов двинулась вслед за первыми вакханками, потому что нужно было очистить площадь для торжественного шествия жрецов.
В белоснежных одеждах, перевитых плющом и виноградными листьями, с зажжёнными свечами и светильниками в руках, стройно вышли они из Ленея по три в ряд. Их сопровождал хор флейтистов. Затем следовал отряд воинов в доспехах, но вместо блестящих мечей, в руках их были причудливой формы кувшины, урны и чаши с вином. Новая толпа необузданных вакханок с тирсами и копьями, а также факелами, следовала за ними. Наконец, окружённое цветом афинской молодёжи обоего пола в наилучших праздничных нарядах и с плющом в волосах, торжественно было вынесено жрецами на золочёных носилках древнее деревянное изображение бога Диониса-Вакха, по преданию когда-то перенесённое из Елевфер в Афины.
При вид этой святыни народ пал ниц и стал тихо вторить гимну, который запели специально тому обученные хоры в честь благодатного, весёлого бога.
В эту минуту и Писистрат с гостями своими сошёл с трибуны, чтобы примкнуть к процессии и пойти непосредственно за толпой знатнейших и красивейших афинских девушек в драгоценных одеждах и с золочёными корзинами на головах. В этих корзинах, на листьях винограда и плюща, лежали причудливой формы печения. Молча и со скромно опущенными глазами выступали эти девушки, прекраснейшая составная часть шествия Диониса. Рядом с ними изящнейшие из афинских эфебов несли горящие факелы и светильники. Почтительно расступившись перед Писистратом, его семьёй и гостями, замыкавшие процессию толпы народа двинулись вслед за всеми к Керамику, чтобы оттуда, миновав Дипильские ворота, пройти к холму, расположенному на северо-западе от Афин, близ реки Кефисс. Там, в рощице из маслин, одиноко ютилось древнее капище Прометея, и сюда надлежало в эту первую ночь празднования Великих Дионисий перенести старинное изображение бога. Таким образом процессия должна была пройти по самым людным частям города.
Ежеминутно к ней примыкали новые и новые толпы народа, громкими радостными возгласами приветствовавшие шествие Диониса. Давка становилась ужасной, и фракийским телохранителям тирана приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы оградить Писистрата, его семью, приближённых и гостей от толкотни.
Вдруг около самых Дипильских ворот в шествии произошло замешательство. В воздухе раздался резкий крик о помощи, затем всё на секунду стихло, и тут же неистовый рёв толпы огласил окрестности. Телохранители быстро бросились вперёд, потрясая в воздухе копьями и мечами, готовые защитить своего повелителя от опасности. Но было уже поздно: несколько эфебов с громкими ругательствами протискались к тирану, волоча по земле тяжко избитого юношу в изодранной одежде. Венок свалился у несчастного с головы, на лице виднелись струйки крови. Толпа замерла в трепетном молчании.
— Что это? Кто этот эфеб? — строго спросил Писистрат и отступил назад. — Что он сделал, что его так жестоко избили в такой великий праздник? В чём его вина? Или он осквернил святыню?
— Хуже, повелитель, — воскликнул один из юношей, стоявший ближе других к тирану, — он посягнул на честь твоей дочери Марпессы.
— Да это Андротион! — вскричал Гиппарх и, всплеснув руками, бросился к другу.
И действительно, теперь Писистрат, внимательно всмотревшись в черты замертво лежавшего перед ним молодого человека, признал в нём того самого метэка Андротиона, о котором ему поведала дочь его Марпесса как об избраннике её сердца.
В толпе, уже пришедшей тем временем в себя от первого оцепенения, в которое её повергла неожиданность случившегося, теперь раздались угрозы по адресу Андротиона. Если бы не присутствие Писистрата, юноша не остался бы в живых. Мановением руки тиран остановил шествие и, Обратясь к эфебам, проговорил строго:
— Вы, а не он, нарушили святость праздника благодатного бога Диониса. Смотрите, что вы с ним сделали! Ведь вы чуть не обагрили рук своих кровью, и в такую ночь!
— Он дышит, он ещё жив! Но как его побили! — воскликнул кто-то в толпе.
Писистрат продолжал:
— Великое счастье, юноши, что Андротион остался жив; иначе мне пришлось бы строго, неумолимо наказать вас. На ваше счастье, я не смотрю на вещи так, как смотрите вы, и потому, во имя великой сегодняшней ночи, да будет вам прощено. Андротиона же отнести в мой дом немедленно, — обратился Писистрат затем к своим телохранителям. — Ты, Гиппарх, пойдёшь с ними и примешь все нужные меры, чтобы привести несчастного в себя. Вся вина его в том, что он слишком любит мою дочь.
Помолчав немного, тиран продолжал:
— Такая любовь заслуживает высшей награды.
Тут Гиппий не удержался и, едва сдерживая гнев, сказал запальчиво:
— Мне кажется, что такая любовь заслуживает смерти или, по меньшей мере, изгнания из пределов отечества.
— Успокойся, мой сын, — кротко ответил Писистрат, — и подумай о том только: если мы возненавидим тех, кто нас любит, что нам делать с теми, кто нас ненавидит? Моё решение принято и непреклонно: пред лицом семьи, друзей и дорогих гостей моих, пред лицом всего аттического народа и собравшихся здесь со всех концов Эллады свидетелей, пред лицом священного изваяния небесного Диониса-Вакха я клянусь: Андротион будет мужем дочери моей Марпессы.
Это было сказано так твёрдо, в глазах Писистрата светилась такая непреклонная решимость, что никто из домашних, даже жена его Тимонасса, которая во всём имела на него огромное влияние, не решились возразить на это.
Толпа же народная, только что грозившая Андротиону страшным самосудом, теперь громко возликовала и, неистово потрясая в воздухе горящими факелами, запела торжественный гимн в честь Гименея, брачного бога Мелодия этого гимна слилась со звуками весёлых вакхических дифирамбов, огласивших в эту минуту окрестности, и процессия в прежнем порядке двинулась дальше по направлению к ярко освещённому мощными кострами капищу Прометея.
Счастливее всех в этой толпе народа теперь была Марпесса, юная дочь Писистрата, столь неожиданно нашедшая в ночь Великих дионисий то счастье, о близости которого она несколько часов тому назад и мечтать не смела.
