Она выжидает несколько секунд, но ответа не последовало. Як поднимается и встает рядом с Анной.
Альва. Многие считают, что самое ужасное — это тайное общение с Нурденсоном. Скорее всего, имеется в виду общение с фру Нурденсон. Или, вернее, общение пастора с фру Нурденсон. Многие возмущены. И говорят, что понимают, почему Нурденсон так ненавидит пастора. Я все о той истории с его дочерьми. Верно, дело было не в дочерях. Многие считают, что Нурденсона можно пожалеть. Что это стыд и срам. Я не собираюсь сплетничать, но всем известно, что фру Нурденсон, что Элин — особа ветреная. Она хороша собой, настоящая фру Нурденсон. И так приветливо улыбается, но вокруг нее витает смрадный запах, да, смрадный запах похоти. Так что этот список, ежели он вообще существует, пожалуй, не истинная причина того, почему люди перестали ходить в церковь и на четверги.
Все это произносится вежливым, деловым тоном. Фру Альва Нюквист не распаляет себя и не торопится. Она переводит взгляд своих темных глаз с Анны на Хенрика и обратно, изредка улыбаясь мимолетной, извиняющейся улыбкой. Закончив свое сообщение, она делает беспомощный жест рукой: теперь я все сказала. Это было больно, но необходимо, простите меня, мы ведь не верим в это чудовищное…
Хенрик утвердительно кивает и жмет ей руку.
Хенрик. Спасибо за информацию. Весьма ценные сведения. Мы с Анной вам очень благодарны. Какой вечер, фру Нюквист! Я ошеломлен. Мы ошеломлены. И благодарны. (Улыбается.)
Наконец Альва Нюквист удаляется. Дверь прихожей захлопывается. Хенрик запирает и поворачивается к Анне. Лицо его бледно, но он смеется.
Хенрик. Теперь, Анна! Теперь я знаю твердо. Знаю твердо, как важно, чтобы мы не обманули этих людей, Анна!
Он растроганно обнимает ее и потому не видит ее лица. Внезапно кто-то начинает царапаться в стекло входной двери, после чего раздается громкий стук. Анна выскальзывает из объятий мужа и открывает.
На крыльце Мэрта Веркелин. Она взволнована, на глазах слезы. «Простите за беспокойство, простите, но я должна сказать вам что-то важное». Анна впускает гостью. Та останавливается у двери под высоко висящей керосиновой лампой, приваливается спиной к стене и бурно рыдает, одновременно стаскивая толстые варежки и меховую шапку, распущенные пепельные волосы струятся по плечам. Анна и Хенрик неприятно удивлены. «Давайте зайдем присядем», — говорит нехотя Анна.
Мэрта Веркелин энергично трясет головой и сморкается: «Нет, нет, я сейчас пойду, просто я сперва должна вам кое-что сказать». Так они и стоят — Мэрта, привалившись к стене, Хенрик, положив руку на перила лестницы, Анна возле дверей в столовую. Мэрта тянет за концы своей длинной шали.
Мэрта. Все так ужасно, я так расстроилась. Почему должно быть так, как сегодня вечером? Это же… нелепо. Ненормально. И мне было так стыдно. Стыдно, что я не осмелилась сказать то, о чем все время думала. А я думала, что все происходящее — точь-в-точь история с моей блузкой.
Она еще раз сморкается. Сейчас, взволнованная, со слезами на слегка выпуклых глазах, припухшими от плача губами и блестящими волосами, рассыпанными по плечам, она поразительно хороша.
Мэрта. Как было с моей блузкой. Однажды я надела красивую блузку. Это было весной, погода прекрасная. Мне хотелось, чтобы мои ученики увидели меня нарядно одетой. Увидели что-нибудь красивое. Блузка из настоящих кружев с высоким воротничком и пуговицами на русский манер, если вы понимаете, о чем я говорю, рукава широкие, а манжеты из другого материала. Кружева ажурные, а под ними красный шелк, и я приколола золотую брошь, которая досталась мне по наследству. Я приколола ее у горла, а волосы заплела в толстую косу на спине. И пошла к детям, и мы с ними спустились по склону рядом со школой, и там проводили занятия, ничего странного в этом не было. А потом пошли разговоры. О блузке. Прямо ничего не говорили. И я умирала со стыда. Словно сделала что-то неприличное. Но ни разу никто мне прямо ничего не сказал. (Пауза.) И сегодня вечером было точь-в-точь как с блузкой. Не умею объяснить, но это то же самое. Откуда такая ненависть, откуда такое отвращение? Здесь в этом мраке и без того несладко. И теперь пастор уедет, понятное дело. Ни вам, ни вашей жене совершенно ни к чему терпеть подобные гадости и эту темень. А я вынуждена остаться. Мне не предлагают место учительницы во дворце. (Смеется.) Вы думаете, я завидую, но я не завидую, простите меня! Я желаю вам выбраться отсюда. Ну вот, теперь я пойду, бедненькие, вы и так расстроены после всех сегодняшних гадостей, а тут еще я являюсь и реву. Спокойной ночи, и простите меня. Нет, ничего не говорите, спасибо, что проявили ко мне такое терпение. Спокойной ночи.
Мэрта Веркелин протягивает свою тонкую руку и еще раз желает спокойной ночи. И ныряет в арктическую ночь, трусцой преодолевает пригорок, ведущий к воротам, и пропадает из виду.
Анна гасит свет в столовой и закрывает заслонки печей. Под ложечкой ворочается тяжелый, бессловесный гнев. Хенрик тушит лампу в прихожей. В холле второго этажа перед спальней и кабинетом слабо колеблется пламя ночника. В окно справа от лестницы льется лунный свет. На лоскутном ковре разбросаны игрушки и кубики. Петрус и Даг устроили из холла комнату для игр, хотя это запрещено после того, как Даг свалился с крутой лестницы. Хенрик входит в спальню, зажигает ночники возле кроватей, быстро раздевается, умывается в тазу, чистит зубы. Печь вечером протопили, она еще горячая, шторы тщательно задернуты.
Анна собирает игрушки и кубики. Ходит взад-вперед по холлу как попало, не торопясь. Бросает что-то со стуком в большой деревянный ящик. Потом все оставляет и открывает дверь в комнату, где спят Даг и Петрус. (Это, собственно, комната Анны, которую во время пребывания Альмы переоборудовали в детскую. После смерти Альмы перебраться обратно так и не собрались.) Мальчики спят глубоким безмятежным сном. Даг лежит в постели Петруса. Анна берет сына и перекладывает его в его собственную кровать, проводит рукой по его головке, волосам, щеке. Гнев, не выраженный словами. Петрус дышит беззвучно, лицо разгладилось, рот приоткрыт, веки подрагивают, на вытянутой шее бьется пульс. Может, он не спит? Притворяется? Нет, спит, почти наверняка.
Гнев на Хенрика, бессловесный, слепой. Бродит ощупью, спотыкается. Ребенок в животе ворочается беспокойно, без нежности.
Она закрывает дверь и возобновляет уборку в холле. Деревянный паровоз, еловые шишки и картонный кружок, кубики, большой оловянный солдатик, мишка с оторванным ухом. Хенрик чистит зубы и сплевывает в таз, сплевывает в таз, она сотни раз просила его сплевывать в ведро. Лоскутная дорожка кое-как приглушает нерешительные шаги Анны. Хенрик почистил зубы, сливает грязную воду в ведро. Становится совсем тихо, потому что Анна замерла с тряпичной куклой в руках. Лунный свет.
Хенрик (невидимый). Ты идешь?
Анна. Скоро.
Хенрик (невидимый). Что-то случилось?
Анна. Нет, вовсе нет.
Анна делает несколько шагов, останавливается в нерешительности, идет обратно, опять останавливается, бросает тряпичную куклу в ящик.
Хенрик (невидимый). Ну и топочешь же ты там.
Анна. Да что ты говоришь?
Хенрик. Но туфли красивые. (Выглядывает.) На высоких каблуках.
Анна. Может, не слишком подходящие?
Хенрик. Что ты хочешь сказать?
Анна. Для сегодняшнего вечера.
Хенрик. Да нет, почему? (Не двигается, короткая пауза.) Ты идешь?
Анна. Скоро.
Хенрик (растерянно). Так я, пожалуй, лягу?
Анна. Я скоро приду.
Хенрик. Ага. (Отходит от двери.) Ладно… (Пауза.)
Анна. Хенрик.
Хенрик. Да? (Возится с подушками.)
Анна. Мы должны отослать Петруса. Чем скорее, тем лучше.
Хенрик. Анна, милая, поговорим об этом завтра, хорошо?
Анна. Нет, сейчас!
Стоя на пороге спальни, она начинает вынимать из волос шпильки, лицо вполоборота, голос ее не слушается, дыхание учащенное.
Хенрик. Почему вдруг такая спешка с Петрусом? Бедняга, он ведь никому не мешает.
Анна. Я не обещала, что он здесь останется навсегда. Я не обещала заменить ему мать. Ты должен поговорить с фру Юханссон.
Хенрик. Разумеется. (Сговорчиво.) Я поговорю с фру Юханссон.
Анна (с внутренней дрожью). И без того тяжело. Я не могу взваливать на себя ответственность еще за одного ребенка, тебе следовало бы это понимать.
