Котовскому в эти дни не давала покоя одна мысль. Она его преследовала, мучила, он постоянно говорил об этом и со своими помощниками:
— Понимаешь, Вася, заложников мы спасли, это точно. А ты скажи, чего мы не сделали? Мы оставили их дела, их приговоры, их допросы, их имена все оставили там, в охранке! Понятно?
— Понятно, Григорий Иванович, только маленькая поправка: мы там ничего не оставляли. Просто скажем так: их дела, естественно, находятся в контрразведке.
— Ну да, а надо, чтобы эти дела были в наших руках.
— Здорово!
— Что здорово?
— Не так-то просто взять из этого «богоугодного» заведения хотя бы клочок бумаги.
— Вася, ты все можешь. Мне нужны офицерские шинели, много офицерских шинелей.
— Григорий Иванович! О чем разговор! Если уж в Одессе офицерских шинелей не найти, тогда я не знаю, что сказать! Ведь все белогвардейцы в одесских ресторанах, я даже не понимаю, кто же у них на фронте. Ресторан на Екатерининской улице знаете? На гардеробе там свой человек стоит, ваш солдат из Сто тридцать шестого полка! Значит, будут шинели!
— Вы с Василием прикрывайте наш отход, а я с ребятами буду грузить шинели, — вставил слово и Михаил.
— Правильно! Пока шинели не будут все до единой изъяты, никто не войдет в раздевалку, даже если применит оружие! Об этом позаботимся мы с Григорием Ивановичем. Правда, Григорий Иванович?
К этой операции приступили, не откладывая в долгий ящик. Вася и Котовский отправились в ресторан на Екатерининской улице.
Еще издали они услышали гуд голосов, пьяные выкрики, музыку, звон посуды. В открытые окна ресторана валил пар, плыли запахи шашлыка, водки, духов и бифштексов. А когда они вошли, и запахи и звуки стали еще резче. Надсаживались скрипки, рыдало пианино. Потные официанты, совершенно замученные и ошалелые, носились взад и вперед с полными подносами. Кофе-гляссе, полуголая танцовщица, пьяные красные физиономии, пролитое на скатерти вино…
— Нечего сказать, — пробормотал Вася, с отвращением разглядывая зал, — зрелище!
— Барометр показывает приближение бури! — отозвался Котовский, весело улыбаясь.
Ни одного свободного столика! Это как раз входило в их план и в их расчеты. Котовский сует официанту крупную ассигнацию, и столик, как по волшебству, появляется. Вопрос только, где его поставить. Поставить буквально негде. И это тоже входило в программу их действий! Все шло как по-писаному.
— А вот мы сюда его поставим! — решает Котовский, на котором капитанский китель.
— Сюда? А как же пройти в гардеробную?
Но столик уже мелькнул в воздухе и поместился на единственно свободном месте, загородив дверь в раздевалку.
— Браво! — аплодируют в зале двум находчивым офицерам и особенно цирковому жонглерскому номеру, когда увесистый столик так легко вспорхнул в воздух и занял надлежащее место.
— Какой красавец! — любуются женщины. — И какой силач!
Итак, дверь забаррикадирована. Официант приносит шампанское, фрукты, и вначале все идет гладко, до тех пор, пока какой-то полковник не пожелал выйти:
— Р-разрешите!
Котовский и Вася, один — капитан, другой — поручик, даже не шевельнулись.
— Потрудитесь освободить проход!
Никакого впечатления.
Полковник багровеет, как умеют багроветь одни полковники кадровой царской армии. Но и это не помогает.
За столиками раздается смех. Симпатии разделяются. Одни горячо отстаивают право полковника покинуть ресторан, раз уж ему так хочется. Другие настаивают на том, что никто еще не расходится — ничего, посидит и полковник:
— Куда ему спешить? Пей, пока пьется! Алло! Полковник! Ваше здоровье!
«Славься, славься, наш русский царь!..»
«Белой акации гроздья душистые…»
— Ар-ркашка! Налей полковнику коньяку!
Сначала просто спорили. Затем спор превратился в свалку. И никто не заметил, когда и куда исчезли эти веселые капитан и поручик. Выходило, что и спорить-то не из-за чего.
Столик наконец отодвинули, и побагровевший полковник с достоинством проследовал к вешалке. Но что это значит? Там пусто! Пусто! Ни одной шинели, ни одной шапки… Позвольте! Нет даже швейцара! Что он, пьян? Какое безобразие! И оружия, которое полагалось сдавать на вешалку, тоже нет!
В захваченные офицерские шинели немедленно были обряжены дружинники Котовского. Улицы, прилегающие к помещению контрразведки, никогда еще не видели такого наплыва офицеров. Несмотря на позднее время, отовсюду стекались сюда полковники, капитаны, штабс-капитаны, поручики всех родов оружия и как на подбор — статные и молодые.
Не прошло и часа, как помещение контрразведки было окружено со всех сторон, а все подходы закрыты надежными заслонами.
Котовский, звеня шпорами, направился к входной двери.
— Приказ командующего о вашем аресте! — протянул он дежурному скрепленную подписями и печатями бумагу.
Дежурный побледнел и бросился к телефону:
— Ни с места! Сдать оружие!
Двое контрразведчиков застрелились, остальные позволили себя разоружить и запереть в ту самую камеру, в которую они столько раз швыряли истерзанных ими людей.
Вот уже все помещение контрразведки захвачено дружиной. Котовский перебирает папки, часть захватывает с собой, остальное сжигает.
— В переулке конные!
Дружина отступает в полном порядке по заранее разработанному плану.
6
И все-таки они ее схватили.
Ночью Вася разыскал Котовского:
— Григорий Иванович! Жанну арестовали!
Котовский сразу поднялся с постели. То, чего он давно опасался, произошло!
— Григорий Иванович! Они ее будут мучить!..
И вдруг Вася — тот самый Вася, который не робел перед любой опасностью, — вдруг этот Вася отвернулся и стал старательно вытирать слезы.
Позднее выяснилось, что арестованы кроме Жанны еще несколько человек. Об этом сообщил Котовскому Кузьма Иванович Гуща. И как под влиянием горя изменился облик этого доброго человека! Он сразу осунулся и постарел.
— А кто? Кого они взяли?
— Елин… и другие… О Жанне я уж не говорю. Как подумаю о ней сердце кровью обливается… Оказывается, арестовано также несколько французских матросов, встречавшихся с подпольщиками. Кажется, у контрразведчиков были помощники и на военных кораблях. Они установили, кто из матросов доставляет на французские корабли газеты и листовки.
— Самуил! — приказал Котовский. — Кровь из зубов, но ты должен выгрызть эту тайну, узнать, где содержат Жанну!
— Хо! — ответил Самуил. — Всего проще!
Он был вхож повсюду, этот Самуил. Он мог состроить постную физиономию и явиться в синагогу. Он «дружил» с каким-то контрразведчиком и пил с ним наравне, не отставая в счете бутылок, хотя едва ли может кто-нибудь сравняться в этом отношении с контрразведчиками. У Самуила были «уши» в самых разнообразных кругах города. Он путался с контрабандистами, пользовался уважением среди торговцев, ему удалось даже пристроиться на какую-то неопределенную должность в многолюдном штате самого д'Ансельма. Когда Котовский расспрашивал, кем же Самуил числится у генерала, Самуил уклончиво отвечал:
— Как вам сказать… Чтобы я был его личным секретарем, так нет. Но, скорее всего, я что-то среднее между младшим помощником старшего садовника и унтер-курьером при господине курьере.
— Что же ты все-таки делаешь?
— Иногда ищу что-нибудь особенное в комиссионных магазинах… Иногда составляю букеты для столовой господина д'Ансельма, чтобы он мог понюхать во время завтрака культурный запах, например, чайной розы. Почему бы нет?
Но сегодня Самуил не склонен был шутить, а Котовский не склонен был его слушать.
Все дружинники были подняты на ноги. Иван Федорович устроил экстренное совещание губкома. Уже были приняты меры, чтобы известить о случившемся французских матросов. Ведь контрразведчики действовали втихомолку, значит, побаивались неблагоприятного впечатления, которое может произвести эта расправа на солдат и матросов, и без того готовых чуть ли не к восстанию.
Никогда еще Котовский не видел такого лица у секретаря губкома. Глаза его были печальны и гневны, губы сжаты. Да и все подпольщики были потрясены этим событием. Самойлов, который занят был теперь формированием партизанских отрядов, как раз в этот день прибыл в Одессу за инструкциями. Услышав о горестном происшествии, он стиснул кулаки и прошептал:
— Ну ладно же! Дорого они заплатят за это!
Сведения поступали одно за другим. Оказывается, многих избивали при аресте. Оказывается, прибыл специально по этому поводу какой-то крупный чин французской полиции.
Но толком еще никто ничего не знал. А произошло все так.
В субботу первого марта днем заседал президиум «Иностранной коллегии». Настроение у всех было приподнятое. Жанна Лябурб восторженно говорила, что победа близка и что хочется поехать во Францию, рассказать там правду о русской революции.
