Итак, рассказ о трудностях идентификации славянских партикул и о проблемах их не-количественной типологии можно назвать неким «интродуктивным введением» в грамматику славянских частиц.
§ 4. Славянские партикулы и славянские местоимения
Если в главе второй настоящей монографии рассматривался вопрос о том, какую роль играют партикулы при создании парадигмы местоимений и состоят ли местоимения из одиночных партикул или их комбинаций, кластеров, или же местоимения 1-го и 2-го лица не восходят целиком к партикульному фонду (§ 5 главы 2), и при этом, естественно, рассматривалась вся система местоименных парадигм, то в настоящем параграфе нас интересуют другие вопросы, хотя и связанные с вышеуказанными. Какие же это вопросы?
• Прежде всего, это вопрос о том, какой процент в общем числе слов славянского коммуникативного фонда занимают собственно местоимения. Под местоимениями мы в данном случае имеем в виду их словарную форму, а не парадигму как таковую. Поэтому нас, как правило[132], не будут интересовать словоформы любого местоимения (то есть его падежная инфраструктура). Не будут также интересовать все мучительные проблемы, которые доставляют лингвистам так называемые «клитики», а также вопрос о наличии в языке «слабых» и «сильных» местоимений (см. о клитиках и слабых и сильных местоимениях § 4 главы второй).
• Второй вопрос – это соотношение местоимений с общим набором славянских партикул, то есть вопрос о том, есть ли в местоимениях как утвердившемся классе что-нибудь «особенное», то есть не вписывающееся в список партикул славянства (разумеется, в список их инвариантов), или же все местоимения складываются из этих партикул. Если же что-либо «особенное» есть, то в каких именно классах местоимений оно обнаруживается?
• Какой процент из общего числа славянских местоимений занимают местоимения «всеславянские»? И какой процент характеризует лишь группы языков или отдельные языки?
• Как соотносятся эти «всеславянские» местоимения, точнее, строевой набор их партикул, и примарный список индоевропейских частиц, выведенный другими исследователями и обсуждавшийся в главе первой нашей монографии?
Итак, о каких же именно «местоимениях» будет далее идти речь?
Под местоимениями мы понимаем в данном случае личные местоимения, изменяемые указательные и посессивные. Иначе говоря, речь не будет идти о «местоименных наречиях», уже обсуждавшихся выше.
Таким образом, этот раздел представляет собой как бы «перевернутый» раздел главы второй «Партикулы и «местоимения»». А именно – там, в главе второй, в центре внимания были партикулы как системообразующие элементы местоименного начала, то есть, говоря проще, флексии, создающие привычные нам парадигмы местоимений. Начальная часть местоимения, исход, была в центре внимания в меньшей степени.
Однако, как кажется, именно здесь целесообразно сказать о славянском местоимении je-go, последняя часть которого уже давно привлекала внимание лингвистов.
Так, достаточно подробно об этом пишет А. Мейе [Мейе 1938: 349]: «Наиболее интересной формой является род. – отложит. падеж ед. ч. м. – ср. р. того, служащий также родительным-винительным падежом, если указательное местоимение обозначает лицо или вообще одушевленное существо. Первоначально отложительный падеж указательных местоимений должен был иметь форму, тождественную форме существительных, индоиранские языки сохранили эту форму в виде наречия. Отсюда, следовательно, в славянских языках можно было бы ожидать в родительном-отложительном *ta. Что касается элемента -go, то он может быть частицей, сохранившейся в славянском языке в составе сложной частицы не-го (после сравнительной степени) и соответствующей скр. gha, подобно тому, как же соответствует скр. ha. Таким образом, родительный-отложительный падеж должен был иметь старую форму *ta-go, изменившуюся в то-го под влиянием других форм склонения: дат. п. томоу, местн. п. томь, возможно, также под влиянием сохранившегося старого род. п. *to-so, так как показатель *-so сохранился в вопросительном неопределенном местоимении ЧЕСО. К тому же, вполне вероятно, что употребление то-го как родительного-винительного падежа является древним; в самом деле, если, как мы предположили в п. 470, старое конечное *-on дает *to и *гъ в зависимости от выразительности, с какой произносилось окончание, то старый вин. п. *ton должен был дать to, когда хотели подчеркнуть его указательное значение, и вин. п. то-го должен был бы явиться фонетически. И действительно, старое *jon дает, с одной стороны, энклитическое анафорическое (указательное) местоимение и (/ь), которое в именительном падеже имеет эту форму даже в тех случаях, когда речь идет об одушевленных предметах, а с другой – ударный винительный падеж относительного местоимения jе-го для названий одушевленных предметов. Тот факт, что тип то-го сохранился для названий лиц и вообще одушевленных предметов, хорошо объясняется вопросительно-неопределенным местоимением ко-го, противопоставляемым род. падежу че-со, сохраненного для названия неодушевленного предмета. Поэтому совпадение род. – отложит. п. togo (замещающего *tago) и вин. п. togo можно считать чисто случайным. Таким образом, употребление общей формы для родительного-отложительного и винительного падежей единственного числа мужского рода названий одушевленных предметов становится вполне ясным».
Со времен А. Мейе по этому вопросу накопилась большая исследовательская литература. Так, например, в уже не раз упоминавшейся нами работе Ф. Шпехта [Specht 1947: 364] написано, что славянские генитивно-аблативные конструкции на -go состоят «demnach aus Zusammenrückung der slav. Stämme jo– und to– mit dem Pronominalstamm go. Dabej verhält sie go zu ko <…> Da k und g im Anlaut wechseln, kommen Formen wie lat. hic aus *ho-ce mit ke dem go in slav. to-go sehr nahe» [«эти конструкции состоят из комбинации славянских корней jo– и to– с прономинальным корнем go… Так как к и g в анлауте могут заменяться, то формы типа лат. hic < *ho-ce с корнем ke очень могут быть близки к слав. то-го»].
Разнообразные взгляды на этот предмет изложены в уже упоминавшейся нами вкратце статье К. Шилдза, специально посвященной окончанию -го у славянских местоимений в родительном падеже единственного числа [Shields 1997]. Говоря коротко, его позицию можно свести к двум основным положениям:
• -го – это одна из наиболее распространенных и частотных частиц (партикул) индоевропейских языков («A particle in *ghe/o is traditionally reconstructed for Indo-European» [Shields 1997: 87]). В русском языке (и других славянских) употребляемая изолированно, она известна как же. В своей первоначальной форме она сохраняется в сравнительной частице не-го.
• К. Шилдз считает, что местоимения в целом отражают более архаичную парадигму, чем имена («it is generally recognized that the pronouns reflect a more ancient paradigmatic structure than nouns»). Развитие известной нам многопадежной парадигмы поэтому происходило у местоимений постепенно. И он высказывает гипотезу о первоначальном локативном значении генитивных форм в индоевропейском. «The original unity of the locative and the genitive cases is further suggested by the intimate relationship between locative and genitive constructions in the world’s languages» [Shields 1997: 85]) [«Первоначальное единство местного и родительного падежей просматривается у глубинных связей между локативными и генитивными конструкциями во многих языках мира»]. Таким образом, еще раз можно обратить внимание на справедливость подзаголовка нашей монографии: «История блуждающих частиц».
Итак, как было указано, внутренняя структура настоящего раздела соответствует делению личных местоимений на две группы: первая группа – это личные местоимения первого и второго лица обоих чисел. Вторую группу составляло «все другое», то есть местоимения посессивные и демонстративные, которые не рассматривались и тем самым и не ставился вопрос о том, из каких партикул они состоят. В этом отношении идеологом такого раздела был Э. Бенвенист, в частности, в его знаменитой работе о местоимениях. Позволим себе и здесь (сильно сократив) процитировать его основное положение, более подробно сообщенное нами во второй главе: «В самом деле, третье лицо представляет немаркированный член корреляции лица.
<…> Таким образом, в формальном классе местоимений так называемые местоимения «третьего лица» по своей природе и функции совершенно отличны от я и ты» [Бенвенист 1974: 290].
В этой же второй главе нашей монографии сообщалось также и то, как «видят» и «видели» местоимения первого и второго лица единственного и множественного числа известные лингвисты разных эпох, а именно – излагались точки зрения:
