Гнев воеводы Радка остудил многих.
— И то верно, — смягчая резкость воеводы, заговорил Ярый, в кулак негромко покашливая. — Почто кричать так? Еще всполошатся печенеги. Видели находники, как Янко возвращался в город, вот и догадаются, что принес он недобрую весть, если мы, пуще грачей весенних, крик подняли. — Ярый сказал негромко, но услышали все. На помост тут же вновь поднялся неугомонный в своем упрямстве черниговец. Заговорил, к вече одним боком и к воеводе другим встав:
— Мне так думается: помощи ждать нам нет расчета! Князь укрылся за Белгородом, как за надежным щитом, нас же бросил на волю бога и печенегов. Стало быть, и думать о себе надо нам! Пошлем к Тимарю посланцев и скажем, что впустим в крепость его немногим числом мужей. Пусть возьмут пожитки, но даруют жизнь нам и детям. Взяв пожитки, пусть уходят в свои степи. Не этого ли и просил каган с первого дня прихода?
За спиной Вольги кто-то подхватил с радостью:
— Славно молвил!
И еще голоса послышались:
— Слать к Тимарю мужей добрых с посадником в главе! Пусть печенеги возьмут все, но пусть уходят прочь из Руси!
Отец Михайло вытянул шею, будто выше всех быть захотел, и громко крикнул черниговцу в ответ:
— Откройте черниговскому псу ворота! Пусть идет! И пусть несет Тимарю кошель с золотом. Ему есть чем откупиться от неволи. А чем откупятся ратаи да холопы? Что их ждет? Непотребное молвил Глеб!
Вокруг закричали, поддерживая кузнеца Михайлу:
— Секи мечом черниговца, воевода! Секи, пока не сбежал к печенегам и не выдал нашей горькой нужды ворогам!
— На корм его псам голодным! Не сородич он нам теперь!
Но были и другие крики:
— Верно молвил Глеб! Помрем вместе с псами от голода!
— Забыл нас князь Владимир! Одним не устоять против находников. Их тьма, у нас же корма нет совсем!
Крики вихрились над торгом, как вихрится под крышей дым, сбившись у открытого дымника.
— Верно молвил кузнец Михайло! — громко, понемногу успо каиваясь, заговорил воевода Радко. — У черниговского гостя и в Чернигове клети не только мышами полнятся. Нам же надо радеть не только за очаг свой, за детей своих, хотя они нам и дороги. Русь за нами, этого нельзя забывать!
— Мы — для Руси! Почему же Русь не для нас? — кричал все тот же черниговец. — Почему вся Русь не встанет и не придет к Белгороду?
Но воевода отстранил его и заговорил с вече:
— Русь поднять — не Ирпень переплыть, нужно время. А это время князю даем мы, белгородцы… А теперь слушайте мое слово: никто из вас пусть и в помыслах не имеет покинуть крепости! Ворог не узнает о том, что нам тяжко от бескормицы. Всякого, кто попытается оставить Белгород, велю дружинникам бить стрелами!
— А чем кормить будем людей, воевода Радко? — это уже посадник Самсон подал голос.
На помост взбежал ратай Лука и заторопился сказать, волнуясь от собственной смелости:
— В твоих клетях поищем, посадник Самсон! Там и найдем корм воям и белгородскому люду!
— Искал уже Могута у волостелина Сигурда, а пыль одну нашел! Все вывезено! — ответил, а скрыть не мог тревоги, которая отразилась на злом лице, — вон как осмелело Могутово племя! При всем вече грозят клети пограбить! Ну и времена пришли на Русь! — Гордей и я весь припас отдали дружинникам на прокорм.
— Неправду говоришь, посадник, — возразил Лука и повернулся к толпе: — Смотрите, люди, каков я и каков посадник! Он быку подобен, я же — бычий хвост? — голодом съеденное лицо ратая Луки перекосилось от гнева. — Ему да иным мужам торговым осада туги не принесла. Наши последние золотники да резаны в их кису пересыпались за прокорм. Дети мои — как ковыльные стебельки на ветру высохли, сил нет смотреть на них. А старшей, Златы, и вовсе не стало… Что скажешь на это, посадник Самсон?
Посадник в гневе стукнул ногой о помост.
— Не равняйся с княжьим посадником, простолюдин!
Но Лука не дрогнул от грозного покрика.
— Прежде не равнялся и впредь, как уйдут печенеги, равняться не посмею. Знаю, что ратай не друг посаднику. Но в этот день мы перед князем и перед богом все равны! Одной бедой, как лыком, опоясаны! И страдать должны в равной мере! Что лицом переменился? Али речь моя не по нраву пришлась? Стало быть, что-то да утаил себе!
У Вольги от напряжения мурашки колючие побежали по спине, снизу вверх, будто его нагого поставили на растревоженный муравейник. Показалось вдруг, что сейчас разъяренным барсом прыгнет посадник Самсон на худого Луку, сгребет и сломает его, как сгнившее внутри дерево ломает могучий лесной хозяин. И вряд ли кто мог бы сказать, что будет дальше, как нежданно стих над торгом многоголосый гомон и на людей пахнуло холодом тишины, как из свежевырытой могилы…
Лука обернулся к толпе, удивленный. Вольга вытянул шею, привстав на цыпочки, — и вскрикнул. Смерть была совсем рядом. Словно слепая, держа на вытянутых руках грудную девочку, горемычная, шла сквозь расступающуюся толпу белая, как холст. Рута. Безжизненно висели прозрачно-синие, весенним сосулькам подобные, детские ручонки с худенькими пальчиками. Глаза девочки, глубоко запавшие под гладкий восковой лобик, были закрыты.
— Рута… зачем ты здесь? — наконец проговорил Лука тихо. В его голосе слышалось такое напряжение, что казалось — чьи-то руки сдавили горло. — Что с Младой?
Рута подняла к мужу белое лицо, и Лука увидел глаза жены — пустые, без слез глаза. А тихий голос ее услышало все вече:
— Млада с ночи не проснулась… нечем стало мне кормить ее… Вот она и уснула крепко… Навсегда уснула наша Млада.
Лука молча принял ребенка на руки, согнулся, словно под непосильной тяжестью, и тихо побрел прочь, в полном безмолвии белгородцев: вот и еще одна жертва печенежского находа… Но только ли печенежской осады эта жертва?
Отойдя несколько шагов от толпы, Лука вдруг распрямился, повернулся к посаднику и громко выкрикнул:
— У меня еще четыре дочери осталось, посадник! И не становись на моем пути, когда я пойду к твоим или Сигурдовым клетям за кормом! Могута ради них на татьбу пошел, да ты неправдой засудил его. Мне ли после Могуты сдержаться?
Посадник Самсон содрогнулся — столько решимости прозвучало в словах ратая Луки, — шагнул вперед, чтобы удержать и тут же наказать непокорного простолюдина. Да не успел и слова в спину уходящему произнести.
На помост неспешно, словно давая всем время успокоиться, взошел торговый муж Вершко, голову обнажил и степенным поклоном приветствовал белгородцев. Торг приготовился слушать.
— Зрим мы крайний час свой, люди белгородские и вы, ратаи, и иные со степи. Вот и смерть заглянула на иные подворья, выбирая пока самых слабых… Стало быть, пришло время всеобщего дележа кормом. — Вершко степенно повернулся к воеводе Радку. — Пришли дружинников ко мне. Пусть возьмут все, что есть из брашны, и снесут на княжье подворье. Кому нужнее, тому и подели, воевода. — И вновь к изумленному вече повернулся: — А кто купу у меня брал в эти тяжкие дни печенежского стояния, тому ту купу я отпускаю безвозвратно. — Снова поклонился и под одобрительные выкрики благодарных людей сошел с помоста степенно и бережно, пропал в толпе.
