— Войны заканчиваются, пятьдесят тысяч китайских кули выстроились в очередь, спят в доках от Тяньцзиня до Гонконга, ждут отбытия в Трансвааль, как только там прекратят стрелять...
Как оказалось, вскоре мировые рынки были завалены золотом, не только золотом Рэнда, но и плодами австралийской золотой лихорадки, которая продолжала бить ключом — это была та «неправедно полученная» прибыль, за которой в мыле гнался патриарх Вайб.
— Я не понимаю. Эти деньги появляются ниоткуда.
— Но они настоящие, — подчеркнул Фоли Уокер. — То, что за них покупают, настоящее.
— Я чувствую, что превращаюсь в чертового социалиста, — сказал Скарсдейл. — Даже в коммуниста. Знаете это чувство, когда начинается простуда. Мой разум, или его часть, которой я размышляю о вопросах бизнеса, заболел.
— Но, мистер В, вы ненавидите социалистов.
— Я больше ненавижу этих мерзавцев-альпинистов.
Он был едва виден в темноте, в окне заколдованного этажа, почти обломок предыдущей эпохи, оставленный здесь для каких-то неактуальных целей домашнего хозяйства. В эту часть дома никто не заходил, она была предназначена для изгнания, ухода, беспокойных блужданий, закрепленная за любым, кто не смог бы там жить. Он вспоминал, склонялся на больничный одр воспоминаний.
В Африке он знал безгрешных лейтенантов, обреченных погибнуть молодыми, беглецов, спасшихся из-под обломков Восточного вопроса, торговцев живым товаром или огнестрельным оружием, которых не волновало, что они продают, которые могли появиться из зеленого загробного мира спустя много месяцев, когда их груз исчез не только из их распоряжения, но даже из памяти, больные, отравленные, очень часто — при смерти, проклятые шаманами, преданные магнитными аномалиями, истязаемые гвинейским гельминтом и малярией, но, несмотря ни на что, стремящиеся в объятия этой страны, Флитвуд хотел быть похожим на них... Он молился о том, чтобы стать одним из них. Он поехал в страну, которая была слишком опасной даже по мнению местных европейских безумцев, полагаясь на судьбу... Ничего не взял с собой. Ни у кого не было достаточно плохого вкуса, чтобы предположить, что это его деньги не подпускали к нему призраков, заступничества которых он искал, что даже эти агенты зла откуда-то знали о том, что лучше не приближаться слишком близко к неконтролируемым средствам, источником которых были преступления, хоть и получившие затейливые определения.
В Массаве Флитвуд нашел судно каботажного плавания, следующее на юг. Высадившись в Лоренсо-Маркес, он провел неделю в различных местных кантинах, собирая информацию, как ему хотелось думать. Для этого пришлось выпить целое озеро португальского вина с колониальных рынков, а также — бормотухи из водорослей Буселаса и Дао под озадаченными взглядами местных жителей, которые традиционно являлись приверженцами этого напитка.
Когда Флитвуд почувствовал, что остатки американских склонностей из него вымыты, он сел в поезд и поехал в Трансвааль. Но за несколько минут переезда из Рессано-Гарсиа в Комати-Пурт в его мыслях произошла какая-то перестановка. В момент пересечения границы он понял, что должен здесь делать — он должен был поехать в Йоханнесбург и сколотить свое собственное состояние в этом аду застарелой чахотки, покрытых струпьями вельдов, кипящего дорожного движения рикш, отчаянно малого количества белых женщин, алчности лавочников, в городе без истории... «как Баку с жирафами» — напишет он домой. Вельд простирался очень далеко, в обозримом пространстве не было ни деревца, только дымовые трубы и песты, работавшие с дьявольским шумом, который раздавался на многие мили днем и ночью, от них в разные стороны разлеталась неотвратимая смрадная белая пыль, она оставалась в воздухе и ею дышали, или оседала на стенах домов, одежде, растениях, коже всех цветов. В любое время в любой стране мира найдется достаточно городов, похожих на Йоханнесбург, которые притягивают определенный тип энергичных молодых искателей удачи. В него необходимо окунуться, какое бы буржуазное оболванивание, преобладающая погода, рыночная риторика, колебания урожайности, включая Смерть, ни определяли обычный день, нужно было стоически бросаться в эту лихорадку и вести себя так, словно выживание и прибыль непременно предполагают опьянение, предательство, жестокость, риск (спуск в бездну золотоносной жилы оказался ничем по сравнению с моральными безднами, подстерегавшими и манившими на каждом шагу), сексуальную одержимость, азартные игры с невероятными ставками, искушение в притонах индийской конопли и опиумное рабство. Все былые так или иначе попались в эти сети, это была игра без берегов, хотя Верховный суд Витватерсранда мог бы формировать общественное сознание, на практике за полтора дня на поезде «Лоренсо-Маркес» можно было вернуться обратно в португальскую юрисдикцию, навсегда, если захочется, деньги отправить заранее, они уже хранятся в безопасности, кажется, они — уже не мечта, незамаранные, как любые цифры, записанные чернилами в гроссбух настолько аккуратно, насколько вы того пожелаете...
Сложно противиться тому, чтобы однажды не зайти в старый местный салун, выпить несколько бокалов до закрытия.
— Нет, не фантастически богат, но, знаете... трехпенсовик здесь, трехпенсовик там — так и накопил со временем...
Кафры называют его еГоли, «Город золота». Вскоре после своего прибытия в Йоханнесбург Флитвуд попал в, как это называют курильщики индийской конопли, Обезьяний поезд. Была история о том, как он выстрелил в кули, но дело было в том, что он выстрелил в кафра, укравшего бриллиант, и он предоставил кафру выбор — быть застреленным или шагнуть в шахту глубиной полмили. В конце концов, он был вором, хотя камень был не таким великолепным, какими обычно бывают бриллианты, на, признаем, дилетантский взгляд Флитвуда, вероятно, меньше трех карат, когда Амстердам с ним разберется.
— Я не крал это, — повторял чернокожий.
Но сделал то, что ему велели, сдался на волю белого человека. Флитвуд показал ему ожидавшую его судьбу в виде борхардта и почувствовал, как странная эйфория разливается по его телу, и, к его удивлению, кафр не только узнал это состояние, но и вошел в него сам. Пятно на репутации американца, в конце концов, нужно вытравить. Двое стояли на краю ужасающей бездны несколько биений сердца, и Флитвуд понял слишком поздно, что мог бы заставить кафра что-то сделать, но не придумал ничего лучше, чем это.
Хотя юридические претензии были компенсированы беспощадно острым лезвием радости от совершения самого поступка, вряд ли имело значение, действительно ли кафр украл камень, возможно, он только и ждал подходящего момента, чтобы вынести его из барака на приисках, где велика была вероятность того, что через несколько
