— Серебро? Золото?
— Ну, руда всё же... содержащая этот металлический элемент, который еще в точности не ...
— Не открыли?
— Может быть, открыли, но еще не очистили?
— Полезен для...?
— Способ применения еще нужно придумать.
— Звучит хорошо, по-моему. Где тут можно снять номер на ночь?
— Горячая ванна? Домашний обед?
— Это другой разговор.
Ветер трепал энцелию мучнистую, мужчины закурили по сигаре. Лью старался не поддаваться усталости путешествия.
— Тон этих писем, — Понхилл схватил пачку разрозненных листов, лежавшую перед ним, — не похож на тон какого-нибудь безумного фанатика из Южной Европы или полуобразованного завсегдатая тюремных камер, это, скорее, мексиканец, которому доподлинно известно, что что-то с ним случилось, но никак не может понять, что, вам известно это чувство? Конечно, известно, почему бы и нет? И он пытается сосредоточить всё свое внимание на этих листках бумаги, чтобы понять, что с ним сделали, а еще лучше — кто. Но, черт, посмотрите на его цели. Заметьте, он всегда указывает имя и адрес, без этих размытых обобщений некоторых бомбистов, никаких вам «Уолл-Стрит» или «Ассоциация горнопромышленников» — нет, всех этих злодеев явно обвиняют в совершении преступления, всех по очереди.
— Злодеев?
— Он делает это не для удовольствия, мистер Баснайт, и не для возбуждения от взрыва, нет, здесь мы имеем дело с человеком принципиальным. В некотором роде удалившимся из будничного мира...не говоря уж об отсутствии контактов с прекрасным полом, всего этого цивилизующего воздействия, которым славятся женщины...
— Слишком давно один, сперма ударила в голову — черт, разве того же нельзя сказать о половине жителей местных гор? Надеюсь, эта наивная теория принадлежит не вам, мистер Понхилл?
— Моей знакомой даме. Ей кажется, что он что-то сублимирует...
— Раз уж вы коснулись этой темы, каждый день в денверском офисе мы просматриваем почту этой пташки, почти все письма — от женщин, невероятно, но факт, большинство — с предложениями вступить в брак. Иногда такие предложения поступают и от мужчин, но это уже другая история.
— Вы открываете и читаете его письма?
— Разве мы знаем его имя и постоянный адрес, или мы — чертова транспортно-экспедиторская служба?
— Это не значит, что у него нет права на неприкосновенность частной информации.
— У него… О. Это так омолаживает — дискуссия о правах преступника, переносит человека к бивачным кострам его юности, только тогда у Бога не было имени и адреса.
Появилась коричневая бутыль, и Бэрк Понхилл настроился на исповедальный лад. Поиски таинственного бомбиста в своей беспощадности начали влиять на семьи, абсолютно не связанные с этой историей, в том числе — на семью самого Понхилла, они находились под непривычным давлением, различных паршивых овец семьи сдавали властям как возможных кандидатов или защищали их от закона. Росли масштабы конфликта между Государством и узами кровного родства. В доме Понхилла бушевали раздоры:
— Это нравственный идиотизм, мам, посмотри на его череп — лобные доли социального самочувствия не развиты.
— Бадди, он — твой родной брат.
— Его собираются поймать и застрелить, разве ты не знаешь, какие сейчас эти чертовы люди?
— А если ты его сдашь, его повесят.
— Нет, если нанять хорошего адвоката.
— Эти сукины сыны работают не бесплатно.
— Иногда они работают ради успокоения совести.
— Ох, Бадди.
Вся жизнь, полная розовых мечтаний и тщетных прожектов, воплотилась в этом вздохе, но он был непреклонен, словно его не услышал.
— Так вот, Бадди сдал нашего маленького братца, — сказал Бэрк Лью, — сейчас нужно заплатить любые деньги, чтобы он оставался жив достаточно долго и смог дождаться переноса суда в Денвер, где наша местная хунта выручала и не из таких передряг, и эти бумаги, вернувшиеся на восток, тоже можно будет прикрепить к делу...
Лью покинул маленькое захламленное помещение офиса печатника и снова направился в долину. Во время этого путешествия в него не стреляли, или, во всяком случае, он этого не заметил, но за последние несколько дней предчувствие беды почти укоренилось в его желудке. Начав работать, он научился осматривать сельские и городские пейзажи только в радиусе действия огнестрельного оружия, которое может оказаться в руках возможных злоумышленников — все эти горы и закаты за пределами этого радиуса ускользали от восхищенного взгляда Лью Баснайта.
Вечер переполз в долину, печи ферм начали разогреваться до рабочей температуры, в комнатах зажигали лампы, свет которых вскоре заполнил оконные коробки, затмевая уходящий солнечный свет на обшивке из ели вокруг них и опускаясь к грядкам с овощами, торцы поленниц окрасились в тот же яркий оранжево-желтый, кора была почти черной, серебристой, полной теней... Лью заметил, что, как всегда в это время суток, его немного раздражало всё это призрачное нагнетание, даже сейчас ему хотелось отказаться от этой слежки с загнанными лошадьми, хотя для кого-нибудь другого это была бы удача. Но выбор был э — это или Денвер, он сидел за столом и сдувал пыль с папок, слишком устаревших, чтобы пригодиться для чего-нибудь еще.
На следующей удобной возвышенности он остановился и начал искать взглядом спокойную долину. Может быть, Лью видел еще не всё, но он отказывался биться об заклад на что-то большее, чем бокал пива, что Чикаго, несмотря на весь свой городской ажиотаж, имеет какое-то отношение к стране за его пределами. Он предполагал, что каждая лачуга, флигель, салун и фермерский дом в его поле зрения прячут истории, которые нельзя назвать мирными — кони непомерной красоты впадали в бешенство, извивались, как змеи, и вырывали у своих наездников куски плоти, которые никогда больше не вырастали обратно, жены знакомили своих мужей с кулинарными лакомствами из грибов, которые превращали серебреник в черную монету, фермеры-огородники стреляли в чабанов за неохраняемой изгородью, милые маленькие девочки превращались ночью в шумных невест простонародья, обязывая мужчин семейства предпринимать действия, не всегда сочетающиеся с требованиями общественного спокойствия, и, в качестве стандартных условий его договора с судьбой, по этой земле бродили навеки неупокоенные духи ютов, апачей, анасази, навахо, чиракава —
