даже возмущенный ропот.
– Я не согласный! – загомонили там.
– Семь лет!
– Еще чего!
– Да мы все поседеем!
– Так нет же! – поспешно нашелся Мамалай. – Это сыновья Улыпа шли семь лет, а в наши времена люди справляются быстрее!
– Но ты ж сказал, они были великаны и сосны им по пояс! – воскликнул Борила из Помостья.
– А… это они великаны, но люди, которых они вели с собой, были совсем маленькие! Меньше нынешних! – Мамалай показал руками что-то размером с белку. – Вот поэтому братьям и приходилось идти медленно, чтобы не растерять все свое племя!
Вокруг негромко засмеялись.
– Старик врет как дышит! – хмыкнул тот из вождей, что в красном кафтане. – Все-таки, Свенька, надо бы его того…
Он снова провел пальцем под горлом, но второй махнул на него рукой:
– Да погоди ты! Занятно же врет, давай послушаем.
Мамалай счел, что может продолжать.
– Но Булгар был старшим из братьев и более удачливым, поэтому в его потомстве давно уже правят великие каны. А Буртас был менее удачлив, у них даже нет своего царя, и в каждом яле правит свой акбаши – старейшина. И если он глуп и самонадеян… ты видел, господин, что из этого выходит. Мне рассказывали, что второй бий, Иштен, был поумнее Сартая и отговаривал его от того набега, но жадность лишила людей разума. Буртасы – это все бедняки. У них только старейшины имеют скот, чтобы летом уходить в кочевье, как приличные люди, а по большей части они сидят на полях и ковыряются в земле, как… – Мамалай хотел сказать, «как славяне», но не посмел, помня, что многие среди русов знают язык славян, а значит, тоже принадлежат к этому народу. – Да, еще я должен рассказать, откуда сыновья Улыпа знают земледелие. Однажды охотился Булгар и забрел через леса на дальнюю реку. Видит – широкое поле, сплошь покрытое желтыми стеблями с колючими жальцами, будто пчелы. Он спросил у людей на поле, кто они и что делают. «Мы – славяне, – сказали они, – убираем созревший хлеб». Удивился Булгар, но с тех пор сам стал рубить лес, корчевать пни и сеять рожь…
Русы-славяне еще посмеялись: их позабавило, что кто-то не знает, как выглядят созревшие хлебные колосья, и принимает их за пчел на стебельках. А еще им польстило, что это они научили булгар земледелию, и Мамалай мог быть доволен успехом своего рассказа.
Вожди тоже были довольны: на их суровых лицах появились легкие улыбки, и Мамалай окончательно убедился, как они молоды – оба ему в сыновья годятся.
– А где они повстречали тех славян? – спросил Годред. – У какой-такой реки?
Второй брат тоже подался чуть ближе:
– Это все те же вятичи с Оки?
Мамалай задумался.
– Позволь мне не отвечать так сразу на твой вопрос, господин. У народа нашего много старинных преданий, и мне нужно время, чтобы изловить у себя в памяти все, что может тебе пригодиться. Если позволишь, я продолжу рассказ завтра вечером…
«Если милостью твоей доживу до него!» – мысленно закончил он.
– И то правда! – Годред зевнул. – Заслушались мы, Свенька, а уж светает скоро. Спать пошли.
Все русы разом зашевелились, словно с них сняли чары, начали подниматься и расходиться по шатрам. Многие улеглись прямо на земле, на песке возле лодий, подложив под себя кошму или овчину, завернувшись в плащ. Топор, копье, шлем у каждого лежал под боком, будто любимая жена, а рука не выпускала деревянную выглаженную рукоять, словно ручку супруги.
Улегся и Мамалай – Оленец и Лубняк принесли ему пару овчин. Сутки назад он был богатым человеком, владельцем лодок, товара и всякого добра, а теперь у него не осталось ничего, кроме одежды на теле. Улегшись, он не сразу сумел заснуть, несмотря на усталость. Вспоминался хмурый взгляд старшего из вождей, тот привычный жест под горлом… Сегодня он выиграл себе еще ночь жизни, но надо постараться, чтобы и завтрашний вечер не оказался для него последним…
* * *
Наутро войско русов двинулось дальше вверх по Итилю. Мамалай пристал к дружине младшего из двух вождей, видя в нем своего доброго покровителя. Имя у него оказалось не славянское – Мамалай его запомнил как Севеней, – хотя на славянском языке он говорил свободно, как на родном. От Севенеевых людей Мамалай скоро выяснил, что он и его старший брат вовсе не сыновья того мужа, что погиб в сражении с людьми Сартая, и что именно они вдвоем делят звание сюр-баши. Понял он и в чем их затруднение: русы возвращались домой с Гурганского моря, но хазары и нижние буртасы перекрыли им знакомую дорогу на переволоку, и теперь они искали другую, через неведомые им земли.
Сведения эти заставили Мамалая крепко задуматься. Весь день он сидел на корме большой лодьи у ног правившего рулем Севенея, глядя, как наклоняются и разгибаются перед глазами потные спины двух десятков гребцов, как напрягаются выпуклые мышцы на смуглых, обожженных солнцем плечах. Приближалась самая жаркая пора лета, солнце припекало, и почти все сняли рубахи и кафтаны. Чудно было Мамалаю видеть, что у этих людей, занятых такой тяжелой работой, есть дорогая шелковая одежда, кафтаны, которые они сейчас спрятали в мешки под сиденья, серебряные обручья, иной раз по два, три, четыре на каждой руке, множество перстней на шейных гривнах. Видно, удалец Сартай был не первым, кто пытался отнять их добычу, и они привыкли все самое дорогое держать при себе.
Внимательно оглядывая берега по пути, Свен от скуки порасспрашивал их единственного пленника. Старик – хотя по этому смуглому лицу в веселых морщинах трудно было понять, насколько он на самом деле стар, – был хоть и напуган, но не утратил бойкости и охотно пускался в разговоры – только приглашения и ждал.
– Итле-ха![25] – охотно начинал он, задрав голову, чтобы видеть лицо Свена. Гребцы налегали на весла, не оборачиваясь, но Мамалай видел по их спинам, что ближайшие тоже прислушиваются – его болтовня скрашивала им однообразный тяжелый труд. – Отец мой, почтенный Мухчар сын Ормая, был огланом в дружине Текин-кана. Нас у него было трое сыновей – Ормай, Мочар и я, младший, Мамалай. Братья, много лет старше меня, тоже были огланами в дружине Текин-кана и Алмас-кана. Каждый из них взял себе жену и имел детей, но они погибли, еще пока я был вот такой. – Он показал на отрока лет восемнадцати, дремлющего на дне лодьи на мешках. – Отец наш тогда уже ушел к Великому Тэнгри. Я стал торговать, надо было кормить семьи – двух
