рассмеялась Дося, – ни одному мужчине не верю.
– И королю?
– Меньше, чем другим! Потому что для них люди – развлечение.
Итальянец больше говорить не мог.
После обеда продолжалась ещё с час очень оживлённая беседа, а принцесса, довольно молчаливая поначалу, как-то так постепенно дала себя итальянцу оживить, что с её губ не сходила улыбка.
Маго, который, может, не без причины приписывал это частому упоминанию Генриха и ловкому преследованию принцессы, не переставал говорить о нём, превознося доброту, любезность и щедрость под небеса.
Неизвестно, как долго бы Маго оставался тут, восхищённый цепью, которую ему принесла Ласка, если бы двое королевских посланцев не прибежали к нему. Подходило время, когда Генрих прямо с рынка, на котором принимал оммаж города Кракова, собирался направиться на свадьбу к Зборовским.
Принцесса также должна была там быть.
– Скорее всего, ваше королевское высочество, – отозвался, прощаясь, итальянец, – и знаю, что буду хорошо принят, когда принесу радостную новость, что король вас там увидит.
Помолодевшая, оживлённая Анна пошла наряжаться и, что никогда не бывало, немного позаботилась о своей одежде, спрашивая Ласку, как причёсаны волосы, что одеть на голову и какое платье лучше подойдёт ей там, где как принцесса должны была как-то отличаться.
Из скупо оставленных дочкам Боной драгоценностей, которая при отъезде неохотно им выделила, должна была достать самые красивые, самые дорогие, потому что Генрих всегда был убран очень изысканно, с женской элегантностью, а его серьги с большими жемчугами в одних удивление, в других смех пробуждали.
Эта свадьба панов Зборовских, на которой король и принцесса должны были присутствовать, была не лишь бы какая. Семья, которая гордилась тем, что она польский трон дала Генриху, всегда за кровь и дух была гордой и никому над собой главенствовать не давала. Успех, какой она узнала во время элекции, победив императорских сторонников и императора, толкал её в тем большую гордость.
Панам Зборовским казалось, что они теперь в этом королевстве рядом с Тарновскими, Тенчинскими, Мелштынскими и самыми старшими родами должны были занять место. Ястжебец не казался им хуже Топора и Леливы.
До сих пор бывший мало на виду род панов Зборовских и в богатство вырос, и в гордость от него и силу свою неизмерную. Рядом с ними имели Зборовские то, что их удваивает: смелость, отвагу, скажу, огромную дерзость. Все рыцарские люди, сильные, отважные, неустрашимые имели темперамент бунтовщиков, которые, когда не могут биться и сражаться, им скучно, и готовы искать повода, чтобы достать сабли и взяться за топорик.
Там, где несколько Зборовских подняли голос, никого уже больше слышно не было, так, даже, будучи спокойными, выкрикивали.
Все любили посверкать, порисоваться, идти впереди, никому перед собой не дать ступить шагу. Говорили, что на королевский въезд они опоздали не из-за того, что плохо рассчитали, но специально, чтобы теперь, выступая с придворным рыцарством, покрытым стальными кольчугами, блестящими, как серебро, могли порисоваться.
На эту свадьбу, которую король и самые первые в королевстве должны были почтить своим присутствием, не жалели ничего. Не только гостей, но городскую толпу, которая осаждала каменицу, кормили и поили за счёт жениха. Ставили ей бочки за бочками, чтобы виваты под окнами выкрикивала.
Двор и служба в бархате с серебром и золотом могла поспорить с королевской. Эту свадьбу Краков должен был помнить долго, потому что подобной ему издавно не видели.
Прямо с рынка, где его величество восседал, Генрих пошёл в каменицу Зборовских, праздничный костюм чуть сменив на немного более лёгкий. Его сопровождали все его французы, Пибрак, который был с ним неотступно, потому что почти всегда за короля говорил, князья и господа, с восхищением, но не слишком скрываемой иронией присматривавшиеся к польским обычаям, кажущиеся им немного странными.
Их поразила яркая роскошь польских панов, сердечная открытость, свобода и бесцеремонность слова, эта великая искренность, с какой тут выражалась любовь и ненависть, ни на что не оглядываясь.
Они умели отлично умиляться, ненавидя, улыбаться, когда хотели грызться, лгать устами, глазами, словом и фигурой, когда здесь всё лежало, как на ладони. Не нападали тайно и потихоньку, не забивались по углам, но ежедневно на улицах и в домах хватались за шпаги, а потом часто люди падали друг другу в объятия и клялись в дружбе.
Французам это казалось смешным и слишком простодушным.
Сцена во время коронации в костёле оставила после себя поначалу возмущения и страхи, которые постепенно начинали стираться и смягчаться. Французы, однако, остались недоверчивы, подозрительны и недоброжелательны.
По королю, который лучше других умел играть комедию, трудно было определить, что творилось в его душе. Перед поляками он ручался, что забывал об испытанной великой неприятности, к которой повода не дал. Двор его вежливо молчал и избегал упоминания о том. На лицах, когда французы что-нибудь вспоминали, видны были беспокойство и страх.
Многие из тех, которые тут обещали остаться при короле, начинали под различными предлогами выбираться во Францию.
Отношения с ней, несмотря на достаточно трудную дорогу через Германию, были неизмерно оживлённые.
Говорили, что король все свободные минуты проводил за составлением писем матери и любовницам. Ежедневно прибегали посланцы, ежедневно отсюда отправляли едва отдохнувших.
Чувствовалось, что Генрих всей душой и сердцем был у берегов Сены, и что во сто крат его больше волновало то, что там, чем то, что происходило в Польше и Кракове.
Когда привозили письма, где бы король не находился, ему тут же их должны были приносить, а когда в какой день их не было, тосковал и беспокоился.
Паны сенаторы хорошо видели, что Генрих с польскими делами совсем не ознакомился и не принимал их к сердцу, но обещали себе, что это со временем должно было измениться.
Его развлекали, отвлекали, каждый делал что мог, дабы король не скучал и не тосковал по Парижу.
К Зборовским, кроме многочисленного польского двора, собрались все приглашённые в большом количестве французы.
Казалось, что с коронации дали себе слово ни на минуту не оставлять своего пана и бдить над ним, словно опасались поляков.
Насколько сам король был вежлив и любезен со всеми, сопровождающие герцоги и его дворня высокомерием и пренебрежением одаряла поляков. А так как с ними трудно было договориться, потому что языка не понимали и не все латынь знали, постоянно отсюда возникали недоразумения.
Когда короля ввели в покои, а молодые паны и семьи их окружили его, начали обносить вино и сладости, раздалась музыка, молодёжь собралась на танцы, но король объявил, что желает немного отдохнуть. Посадили его, поэтому, на приготовленном троне в глубине залы
