описать лучше, – сказала она. – Пусть мне только ваша милость позволит.
Что мне тебе позволять? – спросила принцесса.
– Прошу освободить меня на завтрашний день, – добавила Заглобянка с улыбкой, – ничего больше. С остальным я сама справлюсь.
Заколебалась немного Анна, но любимица так настаивать, просить, руки целовать начала, что в итоге получила молчаливое согласие.
Час уже был поздний, когда, выбежав из спальни, девушка смело пошла за Талвощем, которого всегда знала, где искать.
Литвин, хотя тронутый тем, что Дося слишком французами занималась и позволяла им ухаживать, немедленно прибежал.
Прежде чем он имел время открыть уста, девушка приказывающим тоном сказала:
– Смотри, пан, чтобы до завтрашнего дня помог мне всё уладить. Я переоденусь в мужскую одежду и должна буду с утра всё увидеть, чтобы донести принцессе, как получилось.
– В мужскую одежду! – выкрикнул Талвощ. – Но приходит ночь, одежды нет, ничего приготовленного, а панна Дорота не думает, что её хотя бы по красивому лицу все узнают.
– Это моё дело! – ответила гордо Заглобянка. – Разве тебя касается, или хочешь, чтобы обратилась к кому-нибудь другому.
Талвощ бросился.
– Сделаю в течении ночи что будет возможно, – произнёс он, – но мало сказать: переоденусь в мужскую одежду. Вы должны себе одежду выбрать и определить…
Дося немного задумалась.
– Итальянский костюм мне приготовьте, – сказала она.
– А с волосами что будет?
– Не нужно ни перед кем снимать головного убора, берет или шляпа покроют волосы.
Каким образом на следующее утро Талвощ смог предоставить Доси целый костюм, которая на коне, по-мужски собиралась в нём ехать, этого не объяснить. Костюм был красивый, хотя не бьющий в глаза, а поверх его был плащик. Была приготовлена спокойная лошадь.
Послушный литвин обеспечил всем, но, несмотря на это, был очень неспокоен и от этой экспедиции отговаривал ещё, только с Досей разговаривать и убедить её, когда упёрлась, было трудно.
Через час после обеспечения её костюмом Заглобянка вышла переодетая, сияющая красотой, которую мужской наряд ещё поднимал, выглядящая так очаровательно, что должна была притягивать на себя глаза всех. Эта одежда, которую до сих пор никогда не носила, так хорошо ей подходила, она так умела подстроить под неё движения и фигуру, что Талвощ был поражён.
– Панна Дорота, – воскликнул он, – ещё раз позволь повторить тебе, что за этот твой шаг я не беру на себя ответственности. Я возражал и возражаю. Раскрой глаза… французы…
Не дала ему докончить. Беззастенчивой храбростью пылало её лицо.
– На коня! – воскликнула она. – Довольно болтать!
Что делалось с бедным литвином, он один знал. Он жестоко страдал, потому что и страх за девушку, и ревность его мучили, а произошло то, что предвидел, что Заглобянка, которая вовсе не укрывалась, обращала на себя любопытные глаза.
Догадались ли в ней или нет о переодетой женщине – не известно, но благородная фигура, чрезвычайная красота черт лица, казалось, предполагали в ней какую-то необычную особу.
Заглобянка упёрлась искать себе такое место, с которого могла видеть всё и всех. Талвощ должен был часто силой прокладывать ей дорогу, защищать позицию, аж хватаясь за меч.
Панские группы, которые вытянулись для приветствия Генриха, имели каждый, по крайней мере, по триста человек, а было их более тридцати, одни представительней других.
Также как когда-то на приветствие Элжбеты Австрийской сенаторы налегали на великолепие и утончённость, на пересаживание одной фантазии на другую, которую только их расположение и могущество ограничивали.
Некоторые группы были наряжены на французский, итальянский, брунсвицкий, венгерский, русский манер.
На французов большее впечатление, казалось, производят венгерские отряды в шлемах, в кольчугах, с длинными щитами, так покрывающими людей, что из-за них только торчали их головы, с огромными изукрашенными и позолоченными копьями, покрытиями для лошади из шкур медведя и леопарда, на которых были прицеплены колокольчики и крылья в позолоченных оправах. Они стояли, уставя глаза на эти фигуры, которые им казались какими-то видениями.
Казацкие и русские костюмы были также для них новыми, равно как и татарские. Действительно, польская фантазия даже живых медведей в намордниках посадила на коней для рисования. Короля, ехавшего перед отрядами, они приветствовали выстрелами из органок, стоящих на возах, которые вращали и нацеливали, куда им было нужно.
Слышались трубы и литавры, перевозимые на конях, гул выстрелов, крики в честь прибывающего.
Первый из отрядов, который приветствовал Генриха, был архиепископа гнезненского, наряженного по-венгерски в чёрный бархат с золотом. Примас ехал в алой колебке, которую тянули шесть лошадей, по обеим сторонам были епископы познаньский и плоцкий. За ними тянулся архиепископ львовский, каменицкий, краковский, с людьми, одетыми по-итальянски, в дорогих мехах; далее – другие епископы и сенаторы.
Во главе их ехал краковский пан с отрядом татар и венгров в блестящих доспехах. Ни один из этих отрядов не был похож на другой; краски, шитьё, золото, серебро, меха, доспехи, крылья всё более разнообразным привлекали шитьём, были всё дивней подобраны.
Среди этой ослепляющей роскоши выделялся Альберт Лаский со своими татарами, кони которых, обмундирование поражали глаза.
За Польшей тянулась Литва с Радзивиллом на челе и его людьми в наряде алого цвета, Ходкевич и большая дружина, не дающая затмить себя ни богатством, ни численностью.
Кто же сосчитает идущие за ними группы сенаторов: Ваповского, Тарновских, Опалинских, Замойских, Рейов, сокровищницы, вечные сундуки которых на этот день торжественно опустошились?
Когда эти шеренги выстроились на равнине под самым городом, было зрелище, от которого сердце Генриха могло забиться по второму разу, также как в то время, когда его на границе приветствовали.
В триумфальных воротах епископ плоцкий выступил с речью, на которую снова отвечал только Пибрак.
Люди, естественно, допытывались о нём, кто такой был и как звали, а, передавая фамилию друг другу из уст в уста, перевернули его в Псибрат и оно ему осталось.
Поглядывали на короля, всем он показался худым, маленьким, каким-то нежным, а худые ножки в обтягивающем наряде шляхте напоминали аиста.
Она предпочла бы широкие плечи, сильную грудь, сложенного от секиры солдата и вождя – судьба ей давала изнеженного ребёнка, куколку стройную как для вертепа. Некоторые более любопытные усматривали привешенные к ушам серьги и даже говорить о том не смели – таким это чудовищным казалось и невероятным.
Была уже ночь, когда Генрих въехал в освещённый город. Здесь, на узких улицах, те, что шли ближе, могли к нему лучше приглядеться.
Дося, дерзости которой странно везло, выбежала вперёд, чтобы занять такое место, с которого бы долго и внимательно могла наблюдать за Генрихом.
Наконец он ей показался; под балдахином из золотоглавы, несомым панами Рады столицы, окружённый швейцарскими алебардщиками и
