Энн положила жестянку от керосина в пустое ведро и медленно пошла в гору. Моросил дождь, радуга погасла. Она подняла воротник плаща, пригладила влажные волосы. Примерно на половине подъема она заметила, что под большим, разлапистым кустом «Стэнвелл Перпетюэл» что-то шевелится. Она поставила ведро, заглянула под куст и увидела, что это Хэтфилд, тощий, облезлый, одичавший. Она стала приманивать его. Он весь сжался и попятился в гущу кустов. Энн шла за ним, цепляясь плащом о шипы. Потом, присев на корточки, позвала его. Он поглядел на неё недоверчиво, подошел поближе, и тут она успела схватить его в охапку. Она выбралась на тропинку, прижимая к себе кота, который, сердито ворча, вырывался из её объятий.
Пока она добралась до кухни, дождь разошелся вовсю, волосы облепили ей голову. Ногой она затворила за собою дверь и спустила Хэтфилда на пол. Кот встряхнулся, а потом, мокрый и как будто озадаченный, уселся на своем обычном месте перед плитой. Энн вытерла голову полотенцем. Значит, Миранда любила Феликса. Как же она этого не заметила? Но не могла она заметить того, о чем не могла и помыслить. А впрочем, почему это так уж немыслимо? Миранда любила его и действовала соответственно — теперь, задним числом, Энн проследила её поведение во всех подробностях. Она не сердилась на дочь, она чувствовала к ней бесконечную жалость и невольное уважение. И корила себя за нечуткость и слепоту.
Она принесла Хэтфилду молока и холодного мяса. Кот понюхал, потом аккуратно подчистил все до последней крошки и растянулся на каменном полу у её ног. Значит, поступок был не её, а Миранды, все действительно произошло «на другом уровне». Сама она никакого поступка не совершила, она была только частью чужого плана, только мыслью в чужом сознании. Но нет, это тоже неправда. Она покачала головой. Сама она действовала или её поступок у неё украли? Можно ли вообще украсть чужой поступок? Не умеет она думать о таких вещах, слишком долго жила бессознательно. Тут она вспомнила, как Дуглас Свон сказал ей, что «праведность всегда бессознательна», и опять покачала головой.
Нагнувшись, она погладила Хэтфилда. Да, она жила бессознательно и, наверно, опять будет так жить, ведь это её натура. Она не создана для того, чтобы, встретив свое счастье, узнать его, а тем более схватить. Для нее, пожалуй, не знать лучше, чем знать. Феликс никогда этого не поймет. Но быть понятым — такого права у человека нет. Нет даже права понять самого себя. Бросить надо эту бесплодную погоню за ускользающим поступком. Что случилось — случилось; и, даже если ею действительно руководила какая-то темная, выродившаяся любовь к Рэндлу, если эта любовь отпугнула её от всего, что есть в жизни разумного, прекрасного, свободного, в глубине души она не испытывала ни сожаления, ни раскаяния. Феликсу будет хорошо, Феликсу будет очень хорошо и без нее. И, уж конечно, её не соблазняло назвать свое наваждение более возвышенным именем. Лучше не знать, лучше забыть. Но забудет она не Рэндла и не Феликса, а только себя, только то, что она сделала и какой это имело смысл.
Поглядывая на большого полосатого кота, который тем временем замурлыкал и уже начал умываться, Энн вспомнила Фанни, как та совсем по-особому, по-своему общалась с Хэтфилдом — высоко поднимала его перед собой двумя руками, так что лапы и хвост у него болтались в воздухе. Он сносил это терпеливо, только смотрел не отрываясь ей в глаза. Как мало она знала Фанни! А ведь, наверно, любила её. Вспомнила она и Стива — исчезнувшего, растворившегося в тайне своей недожитой юности. И из двух этих навеки неподвижных точек, как между двух бледных, туманных звезд, вырастала широким, молчаливым сводом её покорность судьбе. Она не знала их. Она не знает себя. Это невозможно, не нужно, может быть, даже предосудительно. Истинное сострадание в том, чтобы не знать, а мы и к себе должны быть сострадательны. Впереди её ждут дела — одно за другим, одно за другим — и постепенное возвращение к прежней простоте. Она никогда не узнает, и для неё это — единственный способ выжить.
Вошла Нэнси Боушот, неся на большом подносе банки с малиновым джемом. Энн вскочила с места, как провинившаяся школьница.
— Ой, Нэнси, смотрите, кто у нас тут есть!
— Ну вот, ну вот! Говорила я вам, что он вернется.
36
«Дорогой папочка!
Надеюсь, ты получил мою телеграмму и знаешь, что Пенни благополучно прибыл домой. Перелет был очень интересный, он перенес его молодцом и с тех пор все время бодр и весел. Он, конечно, послал бы вам всем привет, он сейчас он на стадионе, делает профилактику мотоциклу Томми Бенсона. Джимми говорит, что на будущий год купит ему собственный мотоцикл; представляешь, в каком он восторге! Но я по обыкновению отвлеклась, а хотела первым делом сказать, как мы благодарны тебе за все, что ты сделал для Пенни. Без твоей помощи нам бы этого не осилить, а уж насладился он вовсю! Надо ли говорить, что мы его, бедняжку, просто замучили расспросами? Ты ведь знаешь, рассказывать он не мастер, но и так ясно, что время он провел замечательно. И притом во многих отношениях поездка пошла ему на пользу, он стал как-то увереннее, взрослее. И руки моет чаще! Вы все были для него лучше любой школы, открыли ему столько нового. Джимми даже ворчит, что выговор у него стал английский.
Папочка, милый, я это лето столько о вас всех думала, так мне хотелось вас повидать. (Я, конечно, понимаю, что ты к нам приехать не можешь, это такое дорогое удовольствие.) О Рэндле я думала без конца, и, знаешь, я уверена, что не сегодня завтра он опять свалится вам на голову, воображая, что все бросятся его обнимать и заколют жирного тельца и так далее, а самое интересное, что именно так все и будет! Джимми говорит, что таким людям, как Рэндл, даже убийство может сойти с рук, и, в общем, он прав. Вот уж когда можно сказать, что имущему дастся и как там дальше, а Рэндл всю жизнь знал, что может позволить себе что угодно, его все равно будут любить. Я уверена, что он вернется. (Джимми-то не вполне в этом уверен.) Но бедная, бедная Энн. Ты, наверно, часто её навещаешь. Жаль, что я так далеко. Я, конечно, без конца ей пишу.
Ну, хватит о печальном. Много есть и хорошего. Джимми опять получил повышение, и теперь наконец будут делать пристройку (давно пора, а то в нашей милой хибарке уже повернуться негде). Джини получила приз по географии (она в нашем семействе вообще самая способная к наукам). А до младенца осталось меньше месяца! Все уже заждались, они меня буквально торопят! После нескончаемых споров мы решили, что, если родится мальчик, назовем его Эндрю, а если девочка — Маргарет. Надеюсь, ты не против? Пенни хочет, чтобы был мальчик, Бобби — чтобы девочка, а мы будем рады, что бы ни родилось, лишь бы был не уродец и не идиот! Я тебя, конечно, сразу извещу телеграммой.
Еще раз большущее спасибо за Пенни. Его пребывание в Англии началось так печально, но в юности утешаются быстро, да так оно и должно быть. Хотелось бы и мне повеселиться там с вами. Миранда, должно быть, стала очаровательной девчушкой, жаль, что она немножко мала для Пенни и они не могли как следует дружить. Зато Хамфри Финч, по-видимому, оказался для него настоящим товарищем. Какой милый старик, не пожалел своего драгоценного времени для мальчугана! В Лондоне они, как видно, хорошо покутили, хотя Пенни так и не сумел толком рассказать, что они там делали (он, по-моему, до сих пор путает Тауэр с Букингемским дворцом). Хамфри сказал ему, что, может быть, приедет к нам в гости, вот было бы чудесно!
Прости, что письмо такое короткое. Я сейчас толстая как бочка и здорово устаю напоследок, но настроение прекрасное. Постарайся не очень тревожиться из-за Рэндла. Джимми говорит, что, может быть, он все-таки вернется, чтобы быть поближе к деньгам. А я (не такой циник!) говорю, что он непременно вернется, чтобы быть там, где его настоящее место.
Привет и любовь от нас обоих и от Пенни, Джини, Тимми, Бобби — и от Мэгги-Энди!
Любящая тебя Салли».
Хью сложил письмо. Замотавшись с приготовлениями к отъезду, он только теперь прочел его как следует. Он был на пароходе, уже несколько часов отделяло его от Саутгемптона. Он плыл в Индию с Милдред и Феликсом.
Сейчас они после превосходного обеда сидели все трое в баре. Бар помещался на корме, и позади них белый след корабля, кипя и завиваясь, уходил во тьму. Хью через столик улыбнулся Милдред.
Милдред сияла. Легкое недомогание, на которое она жаловалась в начале лета, видимо, совсем прошло. На ней было нарядное синее платье из какой-то шелковистой льняной ткани, подчеркивавшее яркую синеву её глаз, синих, как подснежники, поэтично подумал Хью. Комбинация из-под платья не выглядывала, а от тончайшего слоя румян на щеках лицо казалось моложе и собраннее. Губы были подкрашены как раз в меру, пушистые волосы, явно прошедшие через руки искусного парикмахера, были коротко подстрижены и аккуратно, хоть и достаточно кокетливо, обрамляли улыбающееся лицо. Хью заметил, что седины у неё в волосах убавилось, даже совсем почти не осталось; должно быть, он неправильно запомнил их цвет. Никогда ещё она не выглядела так прелестно, и ему очень хотелось отпустить ей какой-нибудь комплимент, но он побоялся, что она сочтет это нахальством или глупостью.
