*
Знаешь, поразительно близка мнепочва эта с каменными стенами,мы, должно быть, помним эти камнинашими таинственными генами.
Вообще вокруг Иерусалима этих древних монастырей — как грибов: Святого Евтимия в поселке Мишор-Адумим, Святого Иоанна в пустыне Эвен-Сапир (там монахи делают медовое вино), роскошный монастырь Мар-Саба (Святого Саввы), где трудился Иоанн Дамаскин, — туда, правда, сейчас не попасть, так как он на территории Палестинской автономии. Впрочем, женщин и животных женского пола туда не пускали и тогда, когда до него можно было добраться. В поселении Текоа развалины Лавры Сука, которую тоже основал неугомонный Харитон. Но один из самых эффектных монастырей — Святого Георгия — находится в южном конце того самого ущелья, где стоит монастырь Паран. Ущелье это называется Вади-Кельт. Когда-то здесь в пещерах обитали тысячи монахов, но после прихода персов в 614 году их количество сократилось, можно сказать, до нуля (заметим в скобках — не по естественным причинам). Через шесть веков (а основан он был в V веке) после персидского решения монашеского вопроса его восстановил Фридрих II. Во времена оны здесь в пещере обитал пророк Илья, где его подкармливали вороны. Ворон можно наблюдать и сегодня. Как вы, возможно, помните, эта же пещера находится около Хайфы. Точнее, пещера другая, но история одна и та же. Просто около Хайфы это еврейская история, а в Вади-Кельт — православная. Как бы то ни было, главное, что это было здесь. (И там.)
Итак, византийцы бурно колонизировали страну; что же касается туземцев, сиречь евреев, то их они держали в сильной строгости, особенно император Юстиниан. Мало ему было разрушать синагоги и издавать антисемитские законы, он даже иврит запретил — как язык и вообще. Послабления случились при Юлиане, который, будучи отступником, к евреям относился хорошо и даже хотел восстановить Храм — ему как язычнику еврейский Бог был милее христианского. Но этому помешали разные обстоятельства, главным из которых было то, что он умер. Кстати, все это было лет за двести до Юстиниана.
Через полвека после упокоения деятельного Юстиниана страну при активной помощи евреев завоевали персы, но ненадолго. После длительных потасовок: византийцев с персами, византийцев с арабами, арабов с персами — окончательно пришли арабы, которым опять же помогли евреи, обидевшись на то, что персы их сперва побаловали передачей Иерусалима, но через три года вернули его под власть христиан.
Затем византийцы бежали насовсем, унеся с собой Крест Господень. Крест вернулся сюда с крестоносцами, по на этом приключения его не кончились (об этом ниже). И опять все пошло по накатанному пути: сперва было хорошо, зато потом (и довольно быстро) стало плохо. Поначалу халиф Омар ибн-Хаттаб не только разрешает евреям молиться в Иерусалиме, но даже молится и сам на Храмовой горе. Но вскоре он сообразил (ему подсказали), что именно отсюда одной темной ночкой Магомет смотался в Мекку, сделав по дороге краткую остановку на небесах. Средством передвижения ему служил крылатый конь Аль-Барак. (Место, где это чудо транспорта ожидало сигнала к отправлению, находится в южном конце Западной стены.) На самой Храмовой горе мусульмане выстроили мечеть Аль-Акса, а также здание, которое называется Купол-на-Скале. Стоит оно на том месте, где когда-то стоял Храм, и именно там находится та самая скала(над которой, понятное дело, и выстроен тот самый купол), которая не что иное, как тот самый камень, на который в третий день творения Господь взгромоздил мир. На этом же камне Авраам собирался принести в жертву Исаака, о чем мы рассказывали раньше, но уж раз пришли, то грех не повторить. С этим куполом связаны две забавные путаницы.
Первая — это то, что крестоносцы, увидев такой здоровенный купол (в Европе ничего подобного не было), немедленно, как все большое и древнее, приписали его Соломону, и именно по этой причине в средневековых рукописях Храм изображен в виде Купола-на-Скале.
А вторая — это то, что сегодня мусульмане (в том числе и местные), призывая освободить мечеть Аль-Акса, почему-то рядом с призывом изображают Купол-на-Скале. Объяснить это можно их живым воображением и свойственным им чувством прекрасного: как ни крути, золотой огромный купол будет поэффектнее мелкого черного.
Захватив страну, арабы стали в ней там и сям селиться, но, так сказать, в уже обжитых местах, и единственный город, который они построили самостоятельно, называется Рамле. Сегодня его основные достоинства сводятся к ресторанам бухарских евреев и роскошному базару. Помимо этого заслуживает упоминания так называемый козлиный бассейн, который построил сам Гарун аль-Рашид и по которому можно плавать на лодке, а еще церковь Святого Георгия, который изначально был в ней похоронен (беднягу замочил император Диоклетиан). Арабы почитают его в качестве врачевателя нервных болезней. В некие времена его мощи переселили в Лод (и это единственное, что можно сказать об этом городе хорошего), но без головы, а голову отослали в Рим, где она содержится в церкви его имени.
Еще в Рамле есть гробница пророка Салаха — очень уважаемого мусульманского пророка. По этой причине гробниц Салаха есть еще несколько в разных местах страны. Однако самая неожиданная в городе Рамле приятность поджидает визитера в церкви Никодима и Иосифа, ибо здесь находится «Снятие с Креста» работы Тициана. Самого что ни на есть настоящего Тициана. Других его работ в окрестностях не наблюдается. Нам кажется, что исключительно малая известность этого факта, а также отсутствие классического образования в среде местного преступного мира позволяют этому шедевру пребывать на своем месте по сей день.
И наконец, мы не можем не упомянуть о монастыре Тера-Санта, ибо именно в нем в 1795 году устроил свою штаб-квартиру Наполеон, и здесь в одной из келий стоит та самая кровать, на которой ночевал великий человек. Подобно Александру Македонскому (вспомним историю с гордиевым узлом), император предпочитал простые и эффективные решения. В качестве иллюстрации можно привести историю о муэдзине, которого именно здесь за малоприятную привычку орать по ночам император собственноручно снял с минарета посредством меткого выстрела. Правда, весьма уважаемый нами автор Ирина Солганик высказывает сомнения в достоверности этой истории, считая ее «воплощением коллективных желаний, выплеском коллективного бессознательного». Может, оно и так (хотя мы, имеющие счастье еженощно наслаждаться вокальным искусством муэдзинов соседнего Вифлеема, рады были бы последовать примеру великого человека), но нам хочется верить, что все было по правде: и лебединая песнь муэдзина, и легендарная треуголка на тумбочке у постели, и тусклый блик луны на стволе мушкета, и многократно отраженное соседними мечетями эхо выстрела, и, наконец, — тишина… Нам вообще хочется верить всему, что рассказывают об этом поистине великом человеке, наложившем отпечаток не только практически на все, что произошло в XIX, но даже и в XX веке, ибо сегодня Европа воплощает в жизнь идеи императора.
И хотя история, которую сейчас мы собираемся рассказать, совершенно не связана с Израилем — она, если честно, вообще очень личная, и ее запросто можно пропустить, — но все же мы ее расскажем, ибо одного из нас она греет причастностью к историческому процессу, а другой к ней совершенно равнодушен, но ничуть не возражает.
Итак, в 1981 году я собрался впервые в жизни заявиться в славный город Париж. Это были времена, когда поездка за границу была событием, а не обыденным делом, и, возвращаясь, путешественник имел обыкновение привозить своим друзьям сувениры: мелочи, которые удостоверяли, что он и вправду побывал в местах, о коих врет так убедительно, и дающие оставшимся дома возможность причаститься к заграничной жизни и наглядно ощутить ее всамделишность. Поэтому естественным было, что перед отъездом я спросил участника двух войн — Шестидневной и Судного дня, автора замечательной книги «Хроники Израиля» и своего друга Владимира Фромера, что бы ему хотелось получить из небезызвестного ему Парижа. «Привези мне что-нибудь, связанное с императором», — сказал Фромер, и в его вспыхнувших глазах отразилось солнце Аустерлица. Да, мой друг (как и я сам) был заядлым бонапартистом, чьи знания об императоре, его маршалах и генералах, министрах и женщинах были широки, глубоки и высоки, ну попросту — необъятны.
И вот впервые в жизни мои ступни коснулись парижского асфальта. Я жадно втягивал в свои ноздри коктейль, настоянный на запахах жимолости, бензина и перно. Тени королевы Марго и Модильяни, Аполлинера и д'Артаньяна, Ронсара и Видока, Пиаф и Робеспьера сопровождали меня в блужданиях по переулкам левого берега, квартала Марэ и набережным Сены, и, конечно же, не раз и не два — на площади Мадлен, у церкви Святого Роха, в Тюильри и Нотр-Дам-де-Пари — возникала передо мной тень великого корсиканца. Вокруг меня — в магазинах, лавках, на уличных лотках — вечно движущееся колесо индустрии неустанно выбрасывало на прилавки чеканный профиль, украшающий штопоры, открывалки, наперстки, календари и прочий незатейливый набор наполеоновской мемораблии, рассчитанной на приезжих провинциалов…
