Евгений Александрович посмотрел на себя в зеркало заднего вида и остался доволен выражением своего лица: несмотря на бессонную ночь перед вылетом, несмотря на нервное напряжение, связанное с мыслями о телеграмме, о том, что могло произойти дома, лицо было непроницаемым.
А Елена-то Петровна, тихоня, серая мышка! Удивила! Вышла каким-то образом на Гришина. Любопытно, кто ей помог? Гришину патрончик продал ее зять. Значит, Серегин получил капитальную отставку. А зять работает водителем в горбыткомбинате. Получается, что на мое золото вышли еще два посторонних лица: зять Кудрявцевой и Гришин. Это хуже, это намного хуже, потому что, как гласит, кажется, восточная мудрость, тайна, известная хотя бы двоим, уже не тайна. Чем уже круг знающих о золоте, тем лучше для меня. А теперь мне надо опередить Гришина. Какую он цену предложил? Какой суммой располагает? Ведь у Кудрявцевой, насколько я помню, оставалось еще граммов шестьсот. По двадцать рублей за грамм — это двенадцать тысяч. Для меня — семечки. А если по сорок — это уже серьезно, это двадцать четыре тысячи. Нет, я предложу по тридцать рублей, и ни копейкой больше. Восемнадцать тысяч — это очень солидно. Да и куда вам, Елена Петровна, сразу столько денег? Солить, что ли? Машина у вас есть, впрочем, машины у нее нет. Ну, ладно, купит она себе машину, построит гараж, но для этого нужно время, месяц, а то и два. А там посмотрим, там мы у вас еще купим. А Гришина я найду и скажу, что золотой патрончик у Кудрявцевой — это случайность. Или нет, лучше я напугаю его, я его очень просто отважу от этого золота: я скажу ему, что Кудрявцева — подсадная утка и тебя, дорогой, просто проверяют на вшивость. И Гришин, тертый калач, сразу отпадет наверняка.
После этого мне надо будет вплотную заняться Серегиным. Уважаемому Василию Митрофановичу тоже надо напрочь отрезать путь к золотой жиле. Здесь придется искать варианты. Возможно, я смогу использовать вариант Эдгара Пашутина. В тот раз, три года назад, я ничего не подстраивал, судьба сама распорядилась так, чтобы он разбился. Ну а теперь мне сам бог велел воспользоваться крутым поворотом Пашутина. Правда, машина у этого Василия Серегина новенькая, моя, но ведь в ней можно и нужно незаметно для него покопаться, и он автоматически не впишется в поворот. А перед этим поспорить с ним на хорошую сумму. Мужик он наверняка жадный и недалекий, должен клюнуть на такую приманку. Обязан!
И тогда у меня останутся только двое: Елена Петровна Кудрявцева и ее зять. Ну, вдовушка нужна, без нее ничего не получится. А с зятем я тоже что-нибудь придумаю и возьму его в оборот.
Вот такие пироги, уважаемые коллеги, как любит говорить наш главный врач. Главное — не суетиться, главное — все продумать и вычислить. И тогда золотой ручей будет журчать только в одном направлении — ко мне.
Скоро поворот, на котором разбился Эдгар. Ничего, я ученый, здесь надо просто сбавить скорость и будет порядок. Вон даже инспектор ГАИ мерзнет, бедняга. Наконец-то догадались сделать здесь пост. Ничего, Серегина я сюда вытащу ночью. Ох, какой привередливый инспектор, жезл поднял, останавливает. Наверно, сигареты кончились или спички. Придется тормозить.
38
Ровно через минуту после того, как сообщили, что взяли Серегина, Михаил Павлович Алексеев с недоумением посмотрел на городской телефон. Почему он звонит? Ведь дежурный прекрасно знает, что он просил его ни с кем не соединять. А тут звонки. Безобразие, никакой дисциплины. Алексеев нажал кнопку:
— Товарищ дежурный, я же вас предупреждал, что меня нет.
— Простите, Михаил Павлович, но это ваша жена. Третий раз звонит, говорит, что очень срочно.
— Ну, хорошо, — Алексеев нахмурился, взял трубку городского телефона и, сдерживая недовольство, спросил: — Валя, что у тебя?
— Мишенька, Миша, там, в больнице, Тамарочке плохо. Только что, минут десять назад, Ирина звонила, говорит, что Тамарочка умирает.
— Ну, во-первых, прекрати реветь, — Алексеев растерялся, закашлялся. — Алло, я сейчас позвоню в больницу, потом тебе. Успокойся, все будет в порядке, поняла? — Он положил трубку и вызвал начальника медицинской службы.
— Александр Александрович, дорогой, поедем, если можешь, со мной в больницу, что-то с внучкой, кажется, очень плохо. Может, проконсультируешь? — Нажал другую кнопку: — Дежурный, мою машину быстро на выезд. Я на полчаса отъеду в областную детскую больницу, связь со мной держите по рации. — Алексеев выбежал из кабинета, на ходу застегивая китель, обернулся к Лидии Константиновне: — Я в больницу, внучке худо. Скоро вернусь.
Лидия Константиновна выпрямилась, побледнела и молча кивнула.
Алексеев сбежал по широкой чугунной лестнице. Машина стояла у входа. Около нее, возле задней дверцы, переминался с ноги на ногу Александр Александрович.
— Садись! — крикнул ему Алексеев и хлопнул дверцей. Посмотрел на Кабанова. — К внучке в больницу. Плохо ей, Валентина Ивановна позвонила, меня расстроила. Говорит, что помирает Тамарочка. Ах, черт, да не может такого быть. Это ж совсем дите, Александр Александрович, она ведь жить должна, человек родился на свет всего-то четыре месяца назад. Как вы думаете, обойдется?
— Давно она лежит, Михаил Павлович?
— Уже прилично, две недели. Я совсем недавно, позавчера, был, Ирина сказала, что на поправку пошла, хотя температура еще держится. Никак, понимаешь, сбить не могли. Человек-то маленький. Это мы с вами хлопнем пару таблеток — и порядок. А ей нельзя. Александр Александрович, вы же у нас реаниматор, выручайте, дорогой! — говорил сбивчиво Алексеев, хорошо понимая, что этим многословием пытается успокоить себя, прогнать мысль о самом худшем для Тамарочки, которую Ирина родила, несмотря на предостережения врачей. Внучка родилась хорошенькая, пышущая здоровьем, о предостережениях врачей уже и забыли, а тут — на тебе!
— Михаил Павлович, я попробую, я попытаюсь, вы успокойтесь!
Минут через шесть «Волга» подкатила к длинному двухэтажному зданию на берегу реки. В годы войны здесь помещался госпиталь, о чем говорила мраморная доска, укрепленная у входа.
Алексеев и начальник медицинской службы вошли в больницу. Дежурного врача не оказалось на месте. Молоденькая медсестра, увидев пожилого седого мужчину в генеральской форме, испуганно вскочила и побежала за доктором. В это время в холл по лестнице спустилась Ирина, Она подошла к Алексееву, припала к плечу и громко, навзрыд, заплакала. Алексеев сжал зубы, тронул невестку за локоть:
— Спокойно, Ира, спокойно. Где Тамарочка?
— В реанимации! — всхлипнула она.
Александр Александрович, высокий молодой человек в строгом сером костюме, шагнул к Алексееву:
— Михаил Павлович, я побежал наверх. Прикажите ей, пожалуйста, не реветь. Ну, нельзя же так, в самом деле! — Он стремглав бросился по лестнице.
— Понимаете, — Ирина достала платок и попыталась вытереть слезы. — Ей, как обычно, сделали укол. Она заснула. А потом вдруг я чувствую, что у нее температура подскочила, и она прямо на глазах стала задыхаться, судороги начались. Я не выдержала, закричала. Врачи быстро, почти моментально пришли. Давид Карпович даже приехал, собрал всех, еще укол сделал, Тамарочка перестала синеть, но все равно она сейчас там, в реанимации. Я только Валентине Ивановне позвонила, предупредила, что Тамарочке стало плохо. Я не хотела, чтобы она беспокоила вас.
— Мне надо было звонить, мне, а не ей. Она сейчас там, наверное, нитроглицерин ищет.
В просторный вестибюль спустился Александр Александрович. Он был в белом халате, на лице — марлевая повязка.
— Ну, что там, как? — шагнул к нему Алексеев.
— Положение пока сложное, кризис еще не миновал. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, я, если позволите, здесь останусь, а вы поезжайте домой. Там Валентина Ивановна беспокоится.
— Нет, Александр Александрович, никуда я не поеду. Сделаем так. Ирина пойдет к себе в палату. Вы позвоните, пожалуйста, мне домой, успокойте, вы врач, она вам быстрее поверит, скажите, что все позади. Про меня спросит — меня нет, я в городе, занят. А я здесь, в вестибюле, посижу. Или нет, в машине. Нет, не в машине. А вон там, на набережной. Договорились? У вас курить что-нибудь есть? А-а, впрочем, вы же не курите. Я у Кабанова попрошу. Ирина, ты иди к себе, тебе ведь тоже волноваться нельзя, тебе дочь кормить грудью. Давай, давай, — он ласково тронул ее худенькое плечо, повернулся и тяжело пошел к выходу.
В вечерней реке отражались огни корпусов большого завода, который с противоположной стороны подходил к самому берегу. От реки поднимался туман. «Бросишь тут курить с вами!» — со вздохом подумал Алексеев и вернулся к машине:
— Григорий Иванович, можно я стрельну у вас сигаретку?
— Нет, Михаил Павлович, вы сами мне приказали не давать, — Кабанов покачал лысой головой. — Потом будете ругаться.
