слушаться, поворачиваются головой к кережке, неотрывно смотрят на ездока, и никакая сила тогда не заставит их идти вперед. Наши олени порою поступали так же, но потом все же подчинялись хозяину и шли дальше. А вообще эта манера оленей поворачиваться мордой к кережке и глазеть на тебя — самое неприятное, что я испытал при езде на них. Проходит немало времени, прежде чем заставишь оленя сдвинуться с места. Порой ездоку приходится слезать с кережки и тащить оленя за потяг, пока он не соблаговолит идти сам. И все же, как говорят, попадать в Колу летом намного труднее. Бывает, что буря на Имандре и встречный ветер задерживают путников на несколько суток, а то и на целую неделю. Кроме того, горы, камни и болота замедляют путь.
Вот так я и добрался до Колы, без особых неприятностей, если не считать довольно сильного катара, который терзал меня головными болями, шумом в ушах и прочими неприятными ощущениями, а потом на несколько дней приковал к постели.
ДОКТОРУ РАББЕ[137]
Кола, 3 марта 1837 г.
Дорогой брат!
Только я успел приготовить все необходимые письменные принадлежности, чтобы приветствовать тебя отсюда,
с самого крайнего города на Севере, как принесли долгожданное письмо от тебя. Здесь, в чужих краях, последние две недели мне было особенно тоскливо, поэтому каждое письмо с родины бесконечно радует меня. Хозяева дома говорят только по-русски, я же еще не вполне освоил его. Из горожан лишь доктор, человек очень порядочный, говорит по-латыни, и жена коменданта, родом из Риги, владеет немецким. Не будь их, я, пожалуй, совсем пропал бы от тоски. Особенно часто я бываю у доктора, где посылаю ко всем чертям общество трезвенников, которое оставил в Каяни. Но все же по этому письму ты можешь заключить, что я делаю не очень большие отклонения, поскольку только что вернулся от него и сел писать. [...]
О своей поездке могу сказать, что в основном дорога была скучной, но надеюсь, что впредь она будет интереснее. Я шел то пешком, то на лыжах, то на лошадях или оленях. На собаках мне еще не довелось ездить, хотя в деревнях по побережью Кандалакшского залива повсюду ездят на них. А здесь, в Коле, даже дрова из леса вывозят домой на собаках, запрягая одну либо две перед кережкой. Пригодного для топлива леса ближе, чем за милю от города нет. Лошадей мало, несколько лет тому назад во всем городе была всего одна лошадь. Но теперь их насчитывается четыре-пять. Иногда жители катаются на них с невообразимым шумом, хотя большинство развлекательных поездок совершается па оленях. Господ здесь наберется с дюжину: комендант, исправник, судья, два заседателя, врач, почтмейстер, управляющий магазинами с мукой и солью, начальник, распоряжающийся торговлей вином, таможенник, два попа, писарь и прочие.
Сам город расположен на мысу, между реками Кола и Тулома. Сливаясь за городом, они впадают в Кольский залив, длиной в четыре мили, который, по сути, является уже Ледовитым океаном, во что трудно поверить, так как он почти никогда не замерзает. Домов насчитывается больше сотни, пять-шесть из них отстроены получше. Одна главная улица, остальные — невзрачные переулки. Две церкви: одна — большая деревянная, другая — из камня и сработана очень хорошо. Здание казенной палаты также каменное, но весьма невзрачное. Город окружен высокими обнаженными горами, в низине между ними всегда дует ветер.
На этом заканчиваю свой рассказ про Колу. Следующей осенью, по приезде в Хельсинки, расскажу еще. Теперь я отправлюсь в Инари, дальше пойду вдоль границы по финской стороне. В мае я заеду в Каяни, чтобы написать рецепты Малмгрену [138] и заказать себе новую одежду. Я, видишь ли, и предположить не мог, что за полгода моя одежда так сильно обносится. Затем из Каяни я направлюсь вдоль границы в Сортавалу, а там буду проходить как по русской, так и по финской стороне. Из Сортавалы через Выборгскую губернию вернусь в Хельсинки. [...]
Сегодня из того местечка, где я нанял себе перевоз в Финляндию, приехали лопари. До сих пор я обходился без шубы и кафтана, но, видимо, теперь, в конце зимы, на оставшиеся недели придется справить себе или шубу, или печок, иначе я не осмелюсь пуститься в путь, равный двадцати милям, по безлюдным местам. [.,.]
ПЯТЬ ДНЕЙ В РУССКОЙ ЛАПЛАНДИИ[139]
Мало кто из наших бывал в Лапландии, еще меньше кто доходил до Колы. Пишущий эти строки уже дважды побывал в этих краях по делам: первый раз прошел по побережью Белого моря до Кандалакши, оттуда в город Кола и далее в приход Инари; второй раз — наоборот, из Инари в Колу и т. д. Обе поездки пришлись на зимнее время, летом эти места вообще труднопроходимы. Зимой же, напротив, по ним можно хорошо и быстро передвигаться. Все представлялось мне по-другому, пока я сам не побывал в Лапландии. Люди в Лапландии доброжелательные, веселые, трезвые. Олени их резво бегут без ругани и понуканий, морозы здесь ненамного сильнее, чем у нас, тогда как их зимняя одежда гораздо теплее нашей, так что холод им не страшен.
Чтобы не тратить на пустые разговоры ни свое, ни читательское время, я опишу лишь небольшую часть своих путешествий по Лапландии, а именно путь от Колы к границе с норвежской Лапландией. За несколько дней до моего отъезда из Колы туда приехал тогдашний ленсман финляндской Лапландии Пауль Экдал. Для меня это была приятная неожиданность, так как у меня появился хороший попутчик, с которым я доехал вплоть до границы прихода Инари. Когда он управился с делами, мы отправились в путь с теми же лопарями, которые привезли его в Колу. Они были родом из деревни Муотка, что в восьми милях от Колы. Мы должны были отправиться в путь рано утром, как и договорились с лопарями. Но наши проводники с утра начали прикладываться к вину, так что в положенное время мы никак не могли собрать их вместе: найдем трех-четырех из них, но пока ищем остальных — исчезают эти. Наконец мы решили дать лопарям спокойно пить и отправиться на рассвете следующего дня, так как в этот день мы уже все равно не успели бы в Муотка. Кроме того, мы опасались, что пьяные проводники могли бы сами утонуть и нас утопить в реке Кола, на которой сразу за городом начинались пороги, а на полмили выше, где надо было переезжать через реку, течение было столь быстрым, что
