ужас бессильной свободы втягивает поэта в политику, он оставляет поэзию. Но с этого момента он берет на себя ответственность за будущий порядок, он претендует на управление деятельностью, на старшее положение, и мы неизбежно приходим к мысли, что поэтическое существование, в котором мы готовы были видеть возможность самовластия, действительно является младшим положением, ничем иным, как положением ребенка, бескорыстной игрой. В крайнем случае свобода могла бы быть властью ребенка – для взрослого, втянутого в обязательный распорядок действий, она будет только мечтой, желанием, навязчивой идеей. (Не является ли свобода властью, не принадлежащей Богу или принадлежащей ему лишь на словах, поскольку Бог не может не повиноваться порядку, который и
есть Он, порядку, гарантом которого Он выступает? Беспредельная свобода Бога исчезает, если смотреть с точки зрения человека, в чьих глазах один Сатана свободен).
Да, Сатана в поэзии – не более чем символ свободы поэта, ничем не ограниченной – даже Богом. Остальное – только поэтическая игра, только попытка преодолеть пошлость и тщету прозаической реальности. Великий поэт своей поэзией противостоит жизни с ее глупостью, политической суетой «великих дел», грязью насилия и обмана. Самые беспощадные тираны и вожди несвободны, ибо – вопреки их «величию» – должны играть роли тиранов и вождей, «голых королей», «мудрецов» и «миротворцев», «отцов народов» и «гуманистов» (по большому счету эта игра – копошение червей в куче дерьма). Когда же авгиевы конюшни расчищены, а «бессмертные» уходят в «ничто» – «никем», приходит время безвестных и прóклятых – и тогда оказывается трудно вспомнить, в эпоху каких королей или князей жили Данте, Шекспир или Бодлер.
Поэт – играющее дитя с комплексом вины, манией величия, граничащей с глубоко скрытым чувством неполноценности-неудовлетворенности и параноидальной верой в собственную богопомазанность, которая – парадоксальным образом – оказывается высшей реальностью, вне зависимости от личных отношений с Богом: избранничество поэтов, как правило, переживает память «наместников Бога на земле»…
Почему так происходит? Почему поэты переживают царей? Какое поэтическое качество является вектором в бессмертие? Это качество, мне кажется, трансценденция, мистическое слияние с Миром, самосозерцание через Мир. Цари ориентированы на внешнее, настоящее, земное, поэты – на внутреннее, вечное, духовное. В бодлеровском мире, по словам. Ж.-П. Сартра, вещи не имеют «иной миссии, кроме как давать поэту [повод]… созерцать самого себя». Поэзия – это всегда единство объекта и субъекта, соучастие субъекта в объекте – в этом отношении поэтическое тождественно мистическому Эрнста Кассирера, слиянию Духа с Миром. Даже если правда, что «поэты слишком много лгут», поэтическая ложь всегда оказывается высшей правдой о мире (как Зло – иной стороной Добра). Правда-ложь в поэзии – это синтез вечного, незыблемого и обреченного на гибель, бытия и существования, эйдосов и преходящих вещей.
Царь смертен, ибо руководствуется принципами реальности и определенности, поэт вечен, ибо следует состояниям невозможного и неопределенного – вызов судьбе, мистическое единство с имманентным, утрата себя как высшая форма самообретения, поэтическая ложь во имя высшей правды, зло как добро, уход в «ничто» как обретение вечности…
Феномен Бодлера – вызов: вначале – матери, семье, затем – собратьям по перу, наконец – Миру.
Бодлер, так никогда и не признавший прерогатив хозяев, Бодлер, которому свобода гарантировала неутолимость до конца, все же вынужден был соперничать с теми, кого он отказался замещать. Он, правда, искал себя, не терял себя, никогда о себе не забывал и смотрел на себя смотрящего; возмещение бытия действительно было, как указывает Сартр, объектом его гения, его напряжения и его поэтического бессилия. Вне всякого сомнения, в основе судьбы поэта лежит некая уверенность в единичности, в избранности, без которой затея свести мир к себе или затеряться в мире не имела бы смысла, какой она имеет.
Невозможно писать историю поэта «как если бы» – как если бы его судьба сложилась иначе, но, мне кажется, каждый поэт носит свою судьбу с собой: остается тем, что он есть при любых обстоятельствах. Утрата отца много значила в жизни Бодлера, родила в нем чувство «вечно одинокой судьбы», но это ощущение любого поэта. Уильям Блейк считал единичность, обособленность, отъединенность основой поэтического гения. Мощь персонального «я» – то, что отличает гениальность от обыденности. Ужас и восторг жизни – это фатальное стремление к невозможному, общее для великих поэтов. Ибо, по словам Жоржа Батая, хотеть невозможного значит стремиться воплотить желаемое и одновременно мечтать, чтобы оно оказалось химерой. Таков «принцип неопределенности» гениальности.
Амбивалентность личности и творчества Бодлера: денди, истязающий себя работой, богоискатель, прикрывающийся «цветами зла», жизнелюб, «рассматривающий свою жизнь с точки зрения смерти», неудачник, склонный к мечтаниям, жизненное поражение которого обернулось славой величайшего поэта эпохи, равного Данте и Шекспиру.
Парадоксальность Бодлера выражалась в ориентации на будущее и сосредоточенности на прошлом. Торя новые пути поэзии, он, по словам Сартра, старался быть лишь «неизменяемым и не поддающимся усовершенствованию» прошлым и предпочитал «рассматривать свою жизнь с точки зрения смерти – так, словно ее уже сковал холод безвременной кончины». Даже если это преувеличение, Бодлер действительно рано ощутил утрату жизненных сил – «утомление, возвещающее о вялости, преждевременном старении, бессилии!»
Возможно, полноту его поэзии следовало бы связать с пребывающим в неподвижности образом попавшего в ловушку зверя – в этом образе, запечатлевшем его самого и упорно его преследующем, Бодлер беспрерывно черпает воспоминания. Так, нация упорно придерживается понятия, составленного о себе однажды, и скорее признает себя исчезнувшей, чем от него откажется. Творчество, получающее свои границы от прошлого, останавливается и, поскольку имеет смысл неудовлетворенности, не может сдвинуться с места и удовлетворяется состоянием незыблемой неудовлетворенности. Это мрачное наслаждение, продленное неудачей, этот страх быть удовлетворенным – превращают свободу в ее противоположность. Однако Сартр опирается на факт, что жизнь Бодлера была сыграна в краткий срок и что после ярких вспышек молодости она текла вяло – нескончаемый упадок. «К 1846-му, – говорит Сартр (то есть к двадцати пяти годам), – он истратил половину своего состояния, написал большую часть своих стихотворений, придал окончательную форму взаимоотношениям с родителями, заразился венерической болезнью, обрекшей его на медленное разложение, встретил женщину, которая, подобно свинцовому грузу, отягчит каждый час его жизни, совершил путешествие, что снабдит его сочинения экзотическими образами».
И Сартр, и Батай – при всем различии оценок – сходятся в признании глубинной внутренней непоследовательности Бодлера, комплекса вдохновенного неудачника, можно сказать, духовного мазохизма:
Смысл – или бессмысленность – жизни Бодлера, непрерывность движения, что ведет его от поэзии неудовлетворенности к отсутствию, достигнутому в крушении, подчеркнуты не одной лишь песенкой. Целая жизнь, упорно влекомая к
