class="p1">— Если останется председателем — будет.
— Будешь за него голосовать?
— Нет. Какой он председатель? Припасы продает, взносы получает, а остальное его не касается. Скажешь об этом, сразу заякает: «Я пятнадцать лет руковожу, я организовал общество, я делегат, я член областного президиума, у меня — грамоты!» А все это за прошлое. Если бы не Богдан Савельич, пальцем Вакаренко не пошевелил бы в моряну. Сколько браконьеров ушло без наказания. Богдан Савельич прав — надо снимать Вакаренко.
— Да-а, времена такие, — невесело рассмеялся Мильшин. — Знаешь, Борис, а мне жалко Бушменова.
— Тогда будь здоров!
— Обожди, не пори горячку. Проколотитесь ночь, а его не возьмете. Выстрелы услышите, а тропы к морю не найдете. Обожди, — Мильшин оперся подбородком на руку, задумался.
Вспоминая, что произошло после выстрела в Бориса, думал Мильшин — помочь опять или наконец-то решительно отказать, дать понять, что Борис сам по себе, а он, Мильшин, тоже может поступать как хочет.
Всю ночь, туманную и бесконечно долгую, когда произошло несчастье, Мильшин ни на минуту не выпускал из рук шеста, спешил довезти Бориса живым, надеясь, что тот успеет рассказать правду о случившемся. Перед входом в проток, что вел в поселок, услыхал стук моторки, закричал, начал стрелять раз за разом. Его услышали, подошли. Богдан Савельич и Андрейчев молча переложили Бориса к себе на бударку и заторопились, так и не сказав ему ни слова.
Бросив лодку и ружья без присмотра на берегу, Мильшин сидел в больничном коридоре рядом с мрачным стариком Богданом и тоскливо ожидал появления Андрейчева из операционной. Он вышел не скоро. Мильшин, босой, мокрый, шагнул навстречу, умоляя взглядом скорее сказать: жив ли Борис? Врач подошел к Богдану Савельичу, сказал:
— Есть надежда. Молодой, сильный, должен выкарабкаться.
Мильшин протянул руки, скрюченные от работы шестом, благодарно прикоснулся к белому халату. Повернулся и, волоча ноги, вышел.
Около подворья Бочаровых толпились люди. Стояла окруженная притихшими ребятишками, черная от горя Ольга. Увидев Мильшина, рванулась к нему:
— Идешь?! Убил человека — и хоть бы что? — Ее задержали женщины. Она забилась в их руках, выкрикивая: — Ты грозил Бореньке! Ты убил, убил! В милицию его, в милицию! — разрыдалась и обмерла.
На своем дворе увидел побитый мотоцикл: видимо, старик не раз свалился ночью, добираясь в поселок. На крыльце его встретила жена, почерневшая не менее Ольги. Сдерживая слезы, помогла переменить одежду. Постелила постель. Лег, думая, что сразу же заснет. Но сна не было.
Весь день ходил от окна к окну, ожидая чьего-то прихода. Кого ждал — сам не знал. Но кто-то должен был прийти и наказать за смерть Бочарова. Иногда в камышанку заходила жена, отбирала у него дымящуюся папиросу, открывала дверь, чтобы выпустить густые клубы дыма. Грустно качала головой, давала понять, что Борису плохо, вряд ли выживет.
К вечеру он решил, что, если умрет Бочаров, отдаст его жене свое ружье, мотоцикл и, пожалуй, корову. А когда отсидит положенный срок, будет помогать ребятам Бориса. Позвал жену, сказал о принятом решении, приказал достать пару белья, собрать харчи. Сложил все в сумку. Попрощался и вышел на крыльцо. Окинул взглядом подворье, и ему так стало жалко себя, что он расплакался. Жена увела его в комнату.
Сидел одетый, готовый идти в тюрьму при появлении милиционера. До сих пор он не боялся ни милиции, ни тюрьмы. А рисковал не раз. Облавливал запретные зоны, ставил аханы на белорыбицу, осетров и белуг. Возил балыки и икру на базары Астрахани, давал взятки рыбой и деньгами. Знал, попадись — сядешь. Но тогда он был уверен, что рискует ради хорошей жизни. Из-за того, что Борис покинул положенное ему место, нести кару было до слез обидно. А все молчат, что в случившемся половина вины самого Бориса.
В полночь во дворе затявкала собака. Кто-то уверенно открыл дверь в сенцах. Мильшин кивнул замершей жене, пошел к выходу, волоча по полу сумку с бельем и харчами. На пороге появился Богдан Савельич. Сняв фуражку, присел к столу.
— Борис пришел в себя, — посмотрел на напряженно улыбнувшегося Мильшина. — Крепко ты его срезал. — Старик помолчал. — Борис просил сказать тебе, что не будет доводить дело до суда…
Пока Борис поправлялся, нелегкое время пережил Мильшин. Дома он не бывал. Добыл кабана и привез на подворье Бочаровых; уток и гусей чуть не всех отдавал Ольге. Помогал ей по хозяйству. Не добыл лишь рыбы — сняли с работы Бушменова, с тем все было просто: поллитровку в зубы — и лови сколько хочешь.
В поселке некоторые не верили, что Бочаров не потянет Мильшина в суд. Этого он, мол, не делает, пока в больнице, а его семью кормит Мильшин. Приходили, убеждали, что зря горб гнет. Бочаров сам виноват, а другого запугал насмерть, в батрака превратил. Старик Богдан, переселившийся на время к Ольге, ни разу не сказал даже, что вина Мильшина половинная, но в сильную моряну принудил ехать на помощь к Борису. Пришлось ловить браконьеров, отбирать кабана…
Мильшин взглянул на Бориса, подумал, что пора сказать, что чужую волю он не привык исполнять, лучше подавай в суд: будь что будет.
— Я — не егерь и не хочу им быть, — сдержал желание потребовать суда, чтобы навсегда развязать себе руки.
Борис поднялся, вышел.
Представив встречу Бориса с Бушменовым в камышах, Мильшин усмехнулся. Нет, не разойдутся они на этот раз на узкой тропе, кому-то из них погибать. И скорее всего — Борису. Этот будет по законам действовать, а тот ударит из засады. Жалко Бориса — мужик он все-таки неплохой…
* * *
Обычно в конце ноября дни еще теплые. Но лишь зайдет солнце, сразу становится прохладно, даже в нагретых камышах. Зорями падают заморозки. Тогда травы и заросли в белом инее; земля звучная, отзывчивая на шаги. А кабаний поро́й и лебединые вымоины покрыты тонким хрустким ледком. Пролетная начинает покидать Каспий. Без куличков берега обеднеют, потеряв их пересвисты, а охотники лишатся вестников норд-веста. Улетят цапли: белые, рыжие, серые и чапура-нужда — опустеет взморье. Всю осень цапли расхаживали на предлинных ногах, высоко подняв остроклювые головы на длинных шеях, отыскивали и били зазевавшихся мальков и лягушек. Ходили — издали схожие с геодезистом в степи: шагает с рейкой на плече, что-то вымеряет, остановится, забьет колышек и снова в путь. Уплывут к Тереку черные стаи лысух, переместятся к югу гагары; взморье без голосов куликов и береговых птиц станет пустынным, словно необжитая степь.
Кряковые и шилохвости, сбившись в ноябре в большие стаи, жадно кормятся даже ночью, нагуливают жирок перед несытой зимовкой. Гуси слетаются в стада на пастбищах. Сперва парочка или
