нечаянный, а Борис не говорит, что самовольно перешел на развилку троп.
Неожиданно моряна резко усилилась. Тонкие растяжки мачты начали посвистывать, за кармой громко забулькала вода. Борис проснулся, посмотрел на тугой парус, сказал:
— Если моторку не встретим, то сами к вечеру добежим.
— Добежим, Борис, — заверил Мильшин, вглядываясь в морской горизонт. Там поднимался туман, — значит, моряна вскоре затихнет. В тумане никакой моторки не увидишь, а шестом дотолкаешься до поселка не раньше полуночи. — Да, Борис, добежим к вечеру. Тебе легче?
— Да. Надо бы Савельича взять, помог бы.
От этого небольшого участия к себе Мильшин улыбнулся.
— Бударка легче, ближе к берегу идем. Километров двадцать выиграем. Доедет на мотоцикле.
— Ночью не сумеет. Пешком пойдет, к утру дома будет. — Бочаров пошарил рукой по полке, где обычно клал ружье. Не нашел, спросил: — Здорово ружье разбило?
— Не знаю. Да ты не беспокойся. Возьмешь мое, а твое я отдам отремонтировать. Лишь бы ты… скорее поправился!
— Знаешь, ноги-то ворочаются. А то их как будто не было.
Мильшину нестерпимо захотелось узнать, верит ли Борис в нечаянный выстрел, но вспомнил его молчание в камышах, когда спросил, почему он ушел с положенного места. Подумал, что теперь не миновать тюрьмы. Пришли на память хмельные похвальбы-угрозы Борису: круто, мол, берешь, нечаянно могут проучить. Сердце сдавило: вот так припас подарок сыну. Стало жалко себя. Жалко как-то со стороны, будто родного человека, которому ничем уже нельзя помочь. Так, как отца перед смертью, сваленного жесточайшим раком. Представил сурового следователя: «На шорох бил?!» Если бы Бочаров сказал, что перешел в другое место, наказали бы меньше. Вновь пережил все, что произошло в камышах.
Отослав старика отжимать кабана левой боковой тропой, Мильшин вышел на правую. Кабан от старика отступал медленно, и Мильшин успел далеко пройти вперед. Остановился, видя главную тропу. Прислушиваясь к кабану, вспомнил, что завтра приедет сын, что теперь-то можно будет устроить хорошую встречу. Наготовить свинины, позвать друзей сына, родных, знакомых. Показать, как надо встречать сына. И обязательно пригласить Бориса. Он неплохой мужик.
Думая о встрече сына, Мильшин отвлекся от главной тропы. Взглянув на нее, увидел что-то в камыше черное. Помня, что Борис стоит на центральной тропе, метрах в пятнадцати от недавно появившейся черноты, Мильшин принялся наблюдать, напрягая до боли глаза. Показалось, увидел контуры кабана: поднятое рыло, грудь. Временами между качающимися камышинками виделся высокий загривок с жесткой щетиной. Мильшин, смежив веки, дал отдых глазам. И вновь различил силуэт зверя. Он несколько раз выцеливал кабана в лопатку, потом приподнимал ружье чуть выше, чтобы попасть в позвоночник. И не решался нажать на спуск — никогда не бил на темную и на шорох, можно промазать. От напряжения у него начала гудеть голова, заслезились глаза. Он хотел вытереть их, но в это время увидел на тропе рыжее пятно. Подумал, что рыжее — это лоб кабана и, чтобы перебить позвоночник, надо взять левее и чуть ниже. Передвинул ружье и опять задержал палец на спуске, решив ударить, когда кабан выйдет на тропу.
Но тот двинулся в глубь крепи, и Мильшин нажал на крючок. Раздался стон, треск камыша. Мильшин вскочил и побежал к упавшему, стараясь разглядеть — надо ли добивать кабана.
В камыше лежал Борис…
Сейчас, работая шестом, Мильшин окликнул:
— Борис, ты перешел на другое место?
— Да. Чтобы удобнее.
— Разве так можно? Без сигнала, без крика.
Борис не ответил, глядя на обвисший парус. Посоветовал:
— Посади. Парусит, мешает.
Мильшин опустил парус и положил мачту. Густой туман клубами накатился с моря. Лодка вновь начала прихватывать дно. Мильшин выпрыгнул за борт, потащил бударку через отмель. Когда он влез на корму, Борис тихо спросил: где они? До поселка оставалось шесть-семь часов ходу. Борис снова потерял сознание.
Натыкаясь на меляки, Мильшин отыскивал промоины, потяжины, самые узкие места кос. Перетаскивался. Отступал. Брал мористее, прижимался к берегам. Борис подолгу не приходил в себя, а очнувшись, торопливо спрашивал о времени. Вслух подсчитывал, когда приедут? В полубреду говорил о сынишках, об Ольге. Кричал, что Мильшин давно грозился дать укорот ему, Борису. Что-то слепо искал руками вокруг себя, стонал. Пробиваясь к поселку, Мильшин испуганно думал, что не успеет довезти Бочарова живым.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На западном побережье не любят норд-веста. Бранят его «рваной шапкой». Перестанет — не говорят: затих, а скажут: сдох. Добром поминают его лишь те, кто хватанул на меляках осетров или икряных белуг.
Другое дело — моряна. Начинается она всегда спокойно. День, другой тянет легко, ласково. Потихоньку прибавляет и в полную мощь набирает силу лишь к концу недели. Не хочешь встречаться с нею лицом к лицу — всегда успеешь уйти с моря в затишной проток. Приносит она людям щедрые дары Каспия. О ней говорят уважительно, как о любимой женщине: нетороплива, мол, сперва умоется, распустит, расчешет косы, спокойно рассмотрит все, — и тогда уже и за дело.
Работы у моряны много. Зима закует море льдами. Весной пора рыбачить, на нерест косякам к берегу идти, перелетным птицам кормиться, но нет никому ходу — повсюду льды. Солнце день за днем без устали трудится, все равно ледяным оковам износу нет. Случается, март истекает, а в море даже ледоколы не пробьются. Моряна вздохнет могучей грудью, поднатужится и поднимет льды. Погонит их к берегам, вытащит на меляки и заросли. Потихоньку отступит, чтобы остались льдищи в затишках да на солнцегреве. Там они безвредные и исплачутся капелью.
После ледолома моряна отдыхает. А ее ждут, она нужна. В камышах наст: опавшие гнилые листья, остатки от косьбы, все вынести надо, чтобы новому легче расти. На луговинах сенокосы поднимаются — полить пора. Степные ильмени того и гляди высохнут, «свежака» ждут. Косяки икряных рыб стоят у самых берегов, видят заросли, а войти по мелководью не могут. Где отнереститься?.. А вдруг саранча отложила личинки в зарослях? Не залей их, и отродятся черными тучами крылатые разбойники, все сожрут.
И вот, наконец, моряна перед маем засвищет. Подведет воды к берегам и пойдет на штурм непроходимых крепей. Дней пять бьется. Не страшится, сил у нее много, отдохнула после ледолома. Осилит и пойдет хозяйкой расхаживать по камышам крупной зыбью, по луговинам — сильными течениями, в степи — врываться в ильмени. Любуется разноцветьем трав, тешится брачными играми рыбьих стад на полях и в чистых зарослях, слушает жаворонков, камышовок и перепелов.
Довольная сработанным в начале мая, осторожно стихает. Медленно забирает большие воды, остерегается, чтобы не обсохли рыбьи косяки, заигравшиеся на меляках.
После нее все преображается. Стремительно рвутся вверх и лохматятся
