Прошло десять дней. Токусё, сидя у окна, разглядывал двор, заросший летними травами. После того как вода иссякла, солдаты больше не появлялись. И все же ему было страшно оставаться на ночь одному, поэтому дня три Уси спала на полу рядом с его кроватью. В общем-то, несмотря на свой острый язык, Уси была не так уж и плоха. Слушая, как при свете лампы она рассказывает ему деревенские новости, накопившиеся за время его болезни, Токусё никак не мог решить, стоит ли рассказать ей о солдатах, приходивших пить воду, и об Исиминэ. В конце концов он так и не собрался с духом. И вряд ли когда-нибудь соберется. Возможно, позже, когда он окончательно оправится, они с Уси съездят взглянуть на то укрытие. Достаточно будет сказать ей, что он прятался там во время войны, они возложат туда цветы, поищут останки погибших… Однако дальше намерения дело не пошло. Токусё все мешкал, тянул время, постепенно память его туманилась, иногда его охватывало беспокойство — а не старается ли он нарочно забыть об Исиминэ? Он снова пристрастился к спиртному, хотя совсем еще недавно горячо клялся, что не возьмет больше в рот ни капли. Началось с того, что однажды Токусё пошел навестить Сэйю, который отлеживался дома, после того как его до полусмерти избила толпа; там случились общие приятели, и он не устоял. Пирушка затянулась и продолжилась после того, как сам Сэйю напился до потери сознания — у него были сломаны обе руки, и он весь вечер потягивал через соломинку авамори.[30] Дошло и до карт. На следующее утро, оттолкнув ногой валяющегося у ворот мужа, Уси молча уехала на поле.
— Ладно, завтра выхожу в поле и начинаю вкалывать, — сказал сам себе Токусё и, решив для разминки скосить травы, буйствовавшие на заднем дворе, достал из кладовки серп. Сорняки напугали его своим могучим ростом, они доходили ему до пояса. Опасаясь, что может наткнуться на змею, Токусё подобрал какую-то палку и стал бить ею по земле у корней. Но очень скоро кончик палки обломился, натолкнувшись на что-то твердое. Токусё двинулся дальше, выкашивая перед собой траву и, добравшись до живой изгороди из китайских роз, обнаружил там восковой огурец, да такой большой, что и не поднимешь. На темно-зеленой кожуре сверкал нежный пушок. Токусё невольно вздохнул. Он пнул огурец ногой, но тот даже не сдвинулся с места. Длинная плеть толщиной с большой палец тянулась от огурца к китайским розам. На ее конце, четко выделяясь на фоне голубого неба, дрожал желтый цветок. Он был таким ярким, что глаза Токусё невольно увлажнились.
Suiteki by Shun Medoruma
Copyright © 1997 by Shun Medoruma
© Татьяна Соколова-Делюсина, перевод на русский язык, 2001
сю фудзисава
полночь в буэнос-айресе
Когда скорлупа становится тусклого свинцово-серого цвета, яйца всмятку готовы. Значит, минут пять придется еще подождать.
Кадзама снимает рабочие рукавицы, достает из кармана куртки сигареты. Такого же неброского темно-синего цвета куртки носят рабочие на стройке. В студенческие времена, когда он подрабатывал поденщиком на станции Ёёги, ему выдали похожую. Правда, теперь на груди красуется вышитая мелкими желтыми буквами надпись «Отель „Миноя“». Летний ли слепой дождик поливает городок, тонет ли он в глубоком снегу, — всегда гостиница «Миноя»… «С той поры как надел эту форменную куртку, небось весь пропах сероводородом», — думает Кадзама.
Над поверхностью сернистого источника то ли горячий пар клубится, то ли табачный дым. Он давно отчаялся разгонять клубы рукой, запах сероводорода все равно неистребим. Пока в горячей сернистой воде варятся настоящие черные яйца, он сбрасывает лопатой снег с железного навеса, прикрывающего источник, покуривает, смотрит на ослепительно белеющую сквозь снежную пелену вершину горы Набэкура. Так начинается каждое его утро.
Сквозь снегопад едва доносится голос, зовущий: «Кадзама! Кадзама!» Кадзама выпрямляется. Завеса серного пара на миг раздергивается, и в лицо ему, обжигая ноздри, ударяет ледяной снежный аромат. Внизу на склоне в глубоком снегу Хёто, официантка и ответственная за прием гостей, заслоняется рукой от порывов вьюги.
— Поторопись!
На завтрак всегда подают сваренные в сероводородном источнике яйца всмятку, сегодня их нужно всего четыре — по числу постояльцев, семейства из Ибараки. Он считал, что четыре штуки можно вполне сварить и на кухне, но хозяин Такэмура настаивает на источнике — это, утверждает он, фирменное блюдо отеля «Миноя».
Кадзама махнул Хёто рукой и присел на корточки. Только часть крыши под ветвями криптомерии да ее ствол с подветренной стороны свободны от снега, укутавшего все окрест. Иногда, не выдержав снеговой тяжести, дрогнет ветка, и соскользнувший ком, рассыпавшись хлопьями, реет в воздухе, словно полотнище шелка. Отбросив сигарету в сугроб, он подтягивает сетку с яйцами поближе к поверхности. Всякий раз бурление воды в источнике напоминает ему когда-то привычное бульканье аппарата искусственного дыхания, которым пользовался покойный отец. Он резко дохнул на яйца в сетке, отгоняя плотные клубы пара. Судя по свинцово-серому цвету скорлупы, готовыми оказались штук двадцать; четыре яйца он положил в корзинку, остальные вернул в пузырящийся источник. Поверхность на мгновение расслоилась на мерцающие красно-желтые струи — так в кипятке раскрывается капустный кочан; и снова все затянуло паром.
Пару яиц для себя и те, что шли на сувениры «Яйцо тысячелетней жизни», он обычно доваривал до иссиня-черного цвета. Завтракать яйцами и кофе вошло у него в привычку после одной американской книжонки начала 20-х годов. Так, чепуха, низкопробное чтиво: шпион, женщина, плюющийся огнем «смит-вессон», запах дешевой пудры, татуировка в виде крохотной бабочки-дриады — вот, пожалуй, и все.
Перед тем как вернуться в гостиницу, Кадзама снимает с трубы, по которой горячая вода из источника подается в ванное отделение отеля, металлическую сетку и чистит ее, несколько раз, втыкая в снег.
Зимой сюда мало кто ездит. Лыжники ночуют в отеле у подножия горы, километрах в десяти ниже по склону возле трассы Иваки, ведущей к вершине.
«Мы им автобус для прибытия и отбытия предоставляем, но они все равно не едут. А ехать сюда каких-то пятнадцать минут! Ведь так, а, Кадзама? В автобусном расписании на полстраницы подробная реклама: „Насладитесь отдыхом в Акаю!“ В зале — танцы до упаду, вволю сакэ, хочешь — просто расслабляйся. Все расписано. „Высококлассное заведение отель „Миноя“ — зимой и летом!“» — жалуется хозяин Кадзаме.
У Такэмуры землистый цвет лица, словно у него пошаливает печень. Ему за шестьдесят, он худ, росточку в нем — едва Кадзаме по грудь, черные волосы отвратительно лоснятся. Зато держится даже с какой-то неестественной прямизной. Кадзама поддакивает каждому его слову, а про себя усмехается. Он-то знает, что реклама никуда не годится.
К тому же ее всегда печатают на фоне силуэта танцующей пары. Кадзаме кажется, что вьющееся волнами платье и острые стрелки фрачных брюк отдают дешевкой. Не случайно молодежь, приезжающая кататься на лыжах, никогда сюда не заглядывает. Не помогает и реклама огромного танцзала, площадью аж в 110 цубо, единственного на весь город.
Кадзама достает из источника поспевшие яйца и с силой дует на них. Из горячего пара завиднелась их почерневшая скорлупа. В тех местах, где они касались друг друга, остались светлые пятнышки, похожие на глаз тунца. Хозяйка гостиницы уверяет, что черные яйца варят в здешнем источнике с незапамятных времен. Не снимая рукавиц, он очищает одно яйцо.
Поверх черного свитера со стоячим воротником Кадзама накидывает оранжевую куртку; он смотрится в зеркало шкафчика, приглаживает обеими руками волосы, выбившиеся из-под вязаной шапочки. Физиономия в зеркале, сколько ни всматривайся, вряд ли пристала служащему гостиницы. Он и сам это понимает.
Недаром Такэмура говорит, что у Кадзамы «лицо из номера», намекая на его сходство с тем клиентом их отеля, который лет пятнадцать тому назад покончил с собой прямо в номере, вскрыв себе вены.
— Ну, вылитый ты, Кадзама, и возраста твоего. Он снял комнату на ночь и вид имел такой же поникший. Я еще подумал: странный какой-то. Кажется, он служил в банке провинции Фукуи. Ты похож на него. И твое лицо, когда ты через силу улыбаешься гостям, всегда напоминает мне о том постояльце.
Унылая гримаса сделалась приметой его облика еще со времени службы в рекламном агентстве возле Нихонбаси. Там он «отвечал» за видеоряд и обязан был подбирать на мониторе кинокадры подводного мира для использования в коммерческой рекламе. Общаясь с рекламодателями и телевизионщиками, он даже в интересах дела не баловал их улыбками. Зато смеялся, споря с завотделом, который предлагал пускать избитые «морские» картинки под гитарные аккорды Сеговии. С тех пор и застыла на его лице унылая мина.
