Накануне Софочка заговорила с отцом: без Якова она не станет жить и дня. Но выцарапать «зятька» Варенбуд не смог – Генох решительно отказал, и впервые за все время между «представителем» и его «правой рукой» пробежала кошка. Софочка же обещание сдержала – «ушла», как сказала ему Сима. Лишившись дочери, Варенбуд лишился и сил и даже решил, что умирает. На что Сима, прижав его голову к себе, сказала: «Ты уже умер. Спи».
После этого оставалось только физически доумереть. С чем ему здорово подсобил Генох, хитростью заманив в вагон с отправляемой «в Латвию», то есть на расстрел, полутысячей еврейских душ. «Увидимся на первой остановке», – крикнул ему Генох снаружи, после того, как – может, и сам – захлопнул вагонный засов. И когда «качать права» у Варенбуда не получилось, и его столкнули вместе с другими в ров, он нагнулся, чтобы хотя бы успеть развернуть бумажку с ядом, принесенным по его же просьбе из города «зятьком», и затолкать его в рот, но и тут его ждал коварный обман – по вкусу он сразу узнал банальный анисовый порошок: «“Ах, негодяй! Негодяй!” – проговорил вслух Хаим Варенбуд и пошел под выстрелы». А сверху уже неслось: «Ты шо? Заснул?.. Сымай скорей портки! Все сымай! Догола!» (Человек выговаривал “г” мягко: “дохола”)».
Не скрою, я был поражен художественной смелостью писателя.
Переложиться в узника гетто – уже непростая задача, но насколько же сложнее обернуться еврейским коллаборантом и показать яркими мазками такие пластичные образы и характеры, какими у него вышли и Генох, и Варенбуд, и Авидан! И даже ухватиться за нерв того внутреннего семейного разлада, напрямую, как у Варенбуда, связанного с гнусной стороной их деятельности («Ты уже умер. Спи». Или: «Это тебе кажется, папа»).
И вот парадокс: Варенбуду, – роботу и «покойнику» еще при жизни, Варенбуду, которого предали все «свои» и ненавидели все остальные, Варенбуду, который начал и на этот раз проиграл все, – читатель ему невольно сочувствует.
Зато герр Х. из новеллы «Неоконченная соната»[313] и из Еврейского отдела города Вольнинска (за которым угадывается Вильно, Вильнюс) – сам музыкант-любитель и тонкий ценитель чужой игры, этот нацист не проиграл, как выясняется, ничего. Он пришел в артистическую уборную после концерта знаменитой еврейской пианистки в Кельне. Это был третий раз, что он ее видел: во второй раз он был на ее концерте в Вене (но тогда он к ней не подошел), а в первый раз – они виделись ровно за полвека до Кельна, во время окончательной селекции в Вольнинске, которой командовал этот Х. Завзятый меломан, он уступил настоянию Лазаря, председателя юденрата и деда пианистки, и лично предложил 13-летней ученице музшколы и лауреатке Московского конкурса сыграть ему на вынесенном из школы «Дидерихсе» прямо на улице, на холоду. И она сыграла – заставив его лицо окаменеть, после чего пошла направо, а не налево, как ее отец и, кажется, даже дед, которых она уже больше никогда не видела. «Направо» означало, собственно говоря, еще даже не саму жизнь, а только шанс на нее в эстонских лагерях при торфоразработках. И она, рискнув, сполна использовала этот шанс, – убежав в ту же ночь вместе с Мирошкой, таким же, как и она сама, сиротой, к партизанам. Те ее приняли и переправили в надежное место, а по дороге ее для порядка изнасиловал провожатый парень – почти ровесник, так забавно и так буднично склонявший это страшное слово – «в гетте», «из гетты» и т. д.
В конце войны Х., легко сменив имя и документы, в плен попал не как сотрудник герра оберштурмфюрера Бауера – палача Риги и Вольнинска (о, как выразительны эти серые, неприметные имена!), а как вояка из вермахта.
В русском плену его допрашивали, но он был спокоен и только поигрывал себе на губной гармонике. Кто-кто, а он знал, что «все эти НКВД, гестапо питаются преимущественно доносами, в особенности тем, что человек сам на себя доносит со страха». Более того, его – убежденного национал-социалиста – собственно говоря, не страшила и сама смерть, воспринимавшаяся при этом скорее как неизбежная, чем заслуженная. Его страшила как раз жизнь в новом, как он искренне опасался, мире, в котором уже не останется места не только носителям его убеждений, но и самим убеждениям.
Но жизнь не дала его страхам исполниться: «Мир, оказывается, не очень-то хотел меняться. Древние говорили, что в одну реку нельзя войти дважды. Но можно не вылезать из реки».
Дело было на Северном Кавказе, где немецкие военнопленные прокладывали в меру сил дорогу в горах. Однажды к ним приехал начальник-еврей – и вот что произошло: «Нас построили, и начальник начал на нас кричать. Он кричал, что мы работаем медленно и плохо, не выполняем план. Потом он скинул кожаное пальто, потребовал лопату и начал показывать, как надо работать. Должен признать, что копал он действительно великолепно. Правда, всего какие-нибудь четверть часа. Потом бросил лопату, покричал еще немного и уехал. И тут я услышал, как один наш казак – на Северном Кавказе живет много казаков, и мы называли так наших конвойных – негромко сказал другому: ”Видал, как этот еврей развоевался!” И второй казак ответил: ”Во время войны они все попрятались, а теперь снова вылезли командовать”. Вы даже представить себе не можете, что значил для меня этот подслушанный разговор. Вам никогда не делали переливания крови?»
Эту подпитку от красноказачьего вохровского антисемитизма, этот спасительный для своих убеждений заряд, эту, если хотите, эстафетную палочку ненависти – мир не переменился, ура! – нацист сравнил не с чем-нибудь, а с живительным для себя переливанием идеологической крови. И это – после того, как однажды (уже у американцев, чей пасьянс однажды привел к обмену Х. на кого-то из нужных Советам) ему, вдруг опасно заболевшему, и действительно переливали физиологическую кровь, причем донором рядом лег его молчаливый охранник-еврей!
Герр Х. мог бы и вовсе умереть – от счастья, если б оказался свидетелем той сценки, что разыгралась в середине девяностых на выставке об Анне Франк в московском Доме художника (новелла «Музей Анны Франк»). В пустой почти зал с несколькими посетителями вдруг с грохотом вшагнули «три пары тяжелых, прилежно начищенных сапог. Они вошли, трое, и, не задержавшись в дверях, сразу направились в центр зала, где на столе находился взятый под стекло небольшой – примерно полметра высотой – макет дома на Рrinzengracht. На двоих из них были черные гимнастерки, стянутые портупеями, на третьем – самом старшем, с редкими седыми усами и седой молодежной челочкой на лбу, он держался посредине – простенький москвошвеевский пиджачок».
Троица остановились у макета и открыла рты. Один сказал: «Развели тут свою агитацию…Всех купили. Правду говорят: евреи в Кремле, русские в тюрьме. Ломом бы по этой игрушке…» Другой: «Да ты что!» Квартирка что надо!.. Нам такие только при коммунизме обещали. Я бы сам с ними пожил…. И девчонка симпатичная. Вполне можно. Скажи? И мамаша еще ничего…» А вот и третий, в пиджачке (русский издатель «Майн кампф»): «Ложь. Все ложь… Дома не было. Девочки не было. Дневника не было. Никто не прятался. Евреи в Амстердаме пили с немецкими офицерами в кафе оранжаду и торговали оружием, хлебом, нефтью. А потом, когда земля захлебнулась в крови тридцати миллионов, явился ловкий еврейский сочинитель и накатал весь этот, – старший пожевал губами, усмехнулся и презрительно выдавил с нарочитым ударением на первом слоге: – ро2ман. И человечество снова должно платить евреям за то гноище, в которое они обратили наш мир. Но – ничего. Недолго им еще хануку праздновать».
«Ну, кажется, наша очередь», – отозвались на это и Автор с автором, как, наверное, и другие посетители выставки.
Комплименты, герр Х., – ваша отравленная эстафетная палочка в надежных руках, можете умирать. После взаимного переливания «крови» бытовой и доморощенный казачий антисемитизм вполне себе инфицирован и оплодотворен вашим – государственным и научным.
Описанная в «Последней сонате» встреча меломана Х. с пианисткой не случайно стряслась в Кельне – городе, где начиная с 1994 года живет писатель и философ Владимир Ильич Порудоминский. Вдали от столичных тусовок, окруженный любовью семьи и дружбой нескольких «последних из могикан», он нисколечко не страдает от невнимания (то бишь непонимания) критиков и прочих современников, кажется, уже окончательно не готовых к тому, что литература может быть и не постмодернистской.
Его цепкая по-детски память, возвращающаяся к старости, сохранила множество бесподобных деталей из разряда уходящей или уже ушедшей натуры. Например, из самого первого рассказа «Похороны бабушки»: «В типографии в ту пору было еще много ручного набора, и, когда я бывал там, дед отводил меня к своему давнему приятелю Михеичу. Михеич давал мне маленькую верстатку: высунув от старательности язык, я выискивал в ящичках наборной кассы нужные литеры самого крупного кегля и выкладывал в верстатке свое имя, наоборот, справа налево, чтобы на оттиске получилось как нужно».
