– О, ко мне очень хорошо относятся на заводе, – как бы предупреждая мой вопрос, сказал Печерский, – и в завкоме, и в парткоме меня уважают. Там хорошие люди. Все у меня хорошо.
Поговорили о ростовском житье-бытье, о семейных делах. Передо мной сидел добродушный пожилой папаша, охотно рассказывающий о детях, внуках, о соседях, сослуживцах, гордящийся доброжелательностью и уважением со стороны своего окружения.
“А чего бы ты хотел, – спрашивал я себя, – чтобы он выступал с героическими декларациями? Он нормальный немолодой человек, живущий в нормальной советской провинциальной среде. Но что-то же должно быть в нем необычное. Ведь надо же было решиться на такое: перерезать эсэсовцев, завладеть оружием, перебить охрану, уйти из лагеря через минные поля, воевать в партизанском отряде, а потом в штрафбате. У кого еще такая боевая биография?!” Впрочем, про штрафбат я тогда еще не знал.
– Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом? – спросил я. Он помолчал. Лицо его омрачилось воспоминанием. – Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка…»
А вот о четвертом приложении руки опускаются писать. Ибо, по замыслу инициаторов, политически это и есть центральный документ книги – открытое групповое письмо Путину с прошением о присвоении Печерскому звания Героя России (посмертно), а празднованию годовщины восстания в Собиборе в 2013 году – придания государственного статуса (что это такое?).
Видя в фигуре Печерского бесспорный, но забытый и уникально важный символ (герой-еврей!), могущий, по их мнению, объединить Россию и Израиль на общем поле политики исторической памяти, инициаторы проекта и составители письма пренебрегли самой историей и попали в классическую западню.
В тексте письма они не озаботились даже сведением концов с концами в биографии героя (согласно письму его арестовали в 1941-м под Вязьмой и «вскоре», а на самом деле через два года, заполненных лагерями для военнопленных и для евреев в Смоленске, Борисове и Минске! – отправили в Собибор[299]).
Не уловили они и определенной двусмысленности в самом адресате: именно на него и его внешнюю политику рассчитана финальная фраза письма о вкладе предлагаемых мероприятий с Печерским в борьбу с глорификацией нацистских преступников в «некоторых европейских странах, а также с другими порочными тенденциями к пересмотру итогов Второй мировой войны».
Александр Печерский тут в любом случае ни при чем. Уж если кто и виноват в прижизненном игнорировании и столь запоздалом признании его самого и его подвига, то это именно советское, а затем и российское правительство, не моргнув и глазом продолжившее главпуровскую линию замалчивания как трагедии, так и героизма в годы войны как еврейского народа, так и советских военнопленных (а Печерский как герой в равной мере относится к обеим этим категориям!). И если Холокост уже стал в России салонным (не в последнюю очередь из-за того, что без евреев как жертв провисала бы и тема националистов-коллаборационистов как палачей), то советские военнопленные как отчетливая историческая категория до сих несет крест непризнания родимым официозом.
Так что, обращаясь к российскому национальному лидеру, следовало бы потщательней выбирать слова и избегать исторических пошлостей. Политики почему-то всегда полагают, что история – прикладная наука только и ровно в том смысле, что она у них в руках и в служанках. Не без оснований, конечно, но в итоге все равно напрасно.
Из постскриптума Юлия Эдельштейна мы узнаем, что вопрос об увековечении памяти Печерского он обсуждал с Путиным в июне 2012 года в Нетании, где открывался памятник советским воинам-освободителям: собеседник сказал, что это хорошая идея и что в этом направлении Израиль и Россия будут работать вместе.
И тогда, это явствует из выходных данных, было решено спешно издать рецензируемую книгу, следы издательской спешки видны во многих местах.
Все это говорит о политически ангажированном акционизме, и именно от него хотелось бы всех хлопочущих предупредить, а Печерского – защитить. Ведь ничто не мешало подготовить эту книгу не по-стахановски, а заранее и спокойно. В книгу тогда превосходно легли бы и полный текст записей Г.Шапиро, и упомянутые выше материалы из Музея Холокоста в Вашингтоне.
Со своей стороны, обращаю внимание будущей книги Печерского или о нем и на материалы из Яд Вашема, в частности, на видеоинтервью его боевого товарища Семена Розенфельда и его письмо журналисту Ионе Родинову (Рига) от января 1963 г., содержащее в себе небольшой текст и самого Печерского[300].
А также на 41-страничную машинопись А.А. Печерс– кого «Тайна Собибурского лагеря» в фонде В.Гроссмана в РГАЛИ[301]. Как знать, может ее анализ позволит лучше разобраться и в тексте книги 1945 года?
Ну, разумеется, и на материалы из Центрального архива Министерства обороны РФ в Подольске, где своего исследователя дожидаются материалы из офицерской картотеки и о службе Печерского до попадания плен, и о его пребывании в штрафбате (в 15-м отдельном штурмовом стрелковом батальоне), и многие другие
Уверен, что эффект от выхода такой книги, сделанной «не на коленке», был бы гораздо большим. Причем для ее подготовки вовсе не нужна санкция российского президента или ростовского мэра. Нужны политическая воля, специалисты и скромный бюджет (впрочем, найти спонсора для издания еврейской книги зачастую труднее, чем для финансирования памятника на берегу моря).
Еще два замечания.
Чем, собственно, акционизм нехорош и даже опасен? Вырыванием своего предмета из его реального контекста, в данном случае из контекста Холокоста и из контекста военного плена. Без преодоления советско-российского «главпуримзма» долгосрочный эффект от политакции «Печерский» не будет большим.
Во-вторых, надо понимать, что по большому счету подвиг Печерского и товарищей все же не уникален. Просто о нем мы кое-что знаем, а о многих других – ничего. Как евреи, так и советские военнопленные поднимали восстания в своих лагерях не единожды и не дважды. Среди героев восстания зондеркоммандо в Аушвице – немало евреев из Гродно и его окрестностей, в том числе и Залман Градовский, как и все 19 советских военнопленных, о которых мы, увы, почти ничего не знаем, но о которых до недавнего времени вовсе и не пытались узнать.
Не меньшим героем в моих глазах был, например, киевлянин Леонид Исаакович Котляр – один из нескольких тысяч советских военнопленных-евреев, спасшихся на чужбине, в Германии, и позднее репатриировавшихся домой. Процитирую одного из рецензентов: «Позволю себе назвать книгу Леонида Котляра великой. В детстве и юности мы восхищаемся писателями, что изображают в своих книгах людей исключительных, переплывающих океаны, одолевающих муки голода и жажды в тайге или пустыне, ну вот, скажем, как у Джека Лондона или Хемингуэя. Но разве обычный, в сущности, человек по имени Леонид Исаакович Котляр не достоин стать вровень с самыми замечательными героями, включая и античных, мифологических персонажей древности? Котляр выжил и сохранил честь и достоинство в ситуациях поистине экстремальных, критических, когда пришлось временно отказаться от своей идентичности. И все же он во всем остался Человеком, остался самим собой»[302].
Несомненно, таким же человеком был и Александр Печерский.
3P.S. Именем Александра Печерского уже давно была названа улица в Цфате – священном городе мудрецов и художников на севере Израиля. В 2007 году в Ростове-на-Дону, на доме, где он жил, была открыта мемориальная доска, а в 2012 году в Тель-Авиве – памятник Печерскому. А в 2015 году улица Печерского появилась, наконец, и в Ростове-на-Дону – спустя 70 с лишним лет после героического восстания.
Героического? Но никакие инициативы, никакие усилия, довольно мощные и настойчивые сами по себе [303] , о присвоении этому еврею – пусть посмертно и пусть с таким опозданием! – звания Героя (сначала Советского Союза, а затем и России) так ничем и не увенчались.
Если не считать, конечно, ордена Мужества, срочно выписанного Печерскому к 27 января 2016 года – Международному дню памяти жертв Холокоста. Орден, конечно, не почетная грамота, но и не Звезда Героя [304] . Но и его употребили исключительно в качестве пиар-сопровождения визита Владимира Мединского, министра культуры РФ и председателя РВИО, в Собибор [305] . Трудно было найти более некошерную фигуру для этого театрального, – а по отношению к Печерскому и его родственникам, – даже оскорбительного жеста.
