Его цепкая по-детски память, возвращающаяся к старости, сохранила множество бесподобных деталей из разряда уходящей или уже ушедшей натуры. Например, из самого первого рассказа «Похороны бабушки»: «В типографии в ту пору было еще много ручного набора, и, когда я бывал там, дед отводил меня к своему давнему приятелю Михеичу. Михеич давал мне маленькую верстатку: высунув от старательности язык, я выискивал в ящичках наборной кассы нужные литеры самого крупного кегля и выкладывал в верстатке свое имя, наоборот, справа налево, чтобы на оттиске получилось как нужно».
И снова, как и в детстве, слова, набранные Порудоминским в верстатке памяти, сложились «как нужно». Его книга – не только этнографический слепок, сделанный средствами ностальгической памяти с прожитой или вымышленной жизни.
Это еще и глубокое исследование – той многоликой, как у гидры, природы, той внутренней связности и эстафетности, которыми оказался весь пронизан антисемитизм[314].
Быть может, еще важнее – и предупреждение об угрозе, исходящей от незримого, если не смотреть, интернационала человеконенавистников, для которых за «евреев» (большой дефицит в наше время во многих местах их былого проживания) вполне могут сойти любые очкарики-интеллигенты или даже, как в Камбодже, обыкновенные старики.
Проза Владимира Порудоминского, как и проза Виталия Семина, конечно же, художественное произведение, а не исторический документ. Историческая эмпирика служит ей не целью, а почвой и материалом. Но это свидетельство историко-психологическое, то есть такое и оттуда, где ни одному хронисту не удавалось да и не требуется побывать.
В нашем контексте оно олицетворяет собой дополнительное измерение двойчатки памяти и истории – ее психологическую глубину.
Праща Леонида, или высвобождение из плена
(Леонид Котляр и «Леонтий Котлярчук»)
1Воспоминания Леонида Котляра названы необычайно просто: «Моя солдатская судьба». Бесхитростное изложение обстоятельств и вех жизни одного из миллионов участников войны, уцелевших счастливчиков из числа победителей, и, наверное, одного из тысяч, кому захотелось об этом написать. Не слишком типично, но и не редко.
Но судьба судьбе рознь, и «солдатская судьба» Котляра не просто нетипична – она уникальна. И не тем, что его непосредственное участие в боевых действиях ограничилось одним месяцем и свелось к почти что незамедлительному попаданию в плен – и таких красноармейцев миллионы! (Иначе и не могло быть, если в бой бросали не только необученые, но еще и безоружные части, как взвод Петра Горшкова, которому пришлось «отстреливаться от фрицев»… выдергиваемыми из земли буряками! Гротеск? Да, но какой-то правдоподобный.)
Уникальна она и не тем, что в плену он выжил – это удавалось, правда, лишь каждым двум из пяти, но и таких везунов все еще миллионы!
Леонид Исаакович Котляр был евреем, и его и без того распоследний в иерархии пленников статус советского военнопленного (какие к черту Женевские конвенции и прочие нежности?!) должен быть помножен на «коэффициент Холокоста» как однозначного немецкого ответа на окончательное решение еврейского вопроса. Иного, кроме смерти, таким, как он, такие оберменши, как немцы, предложить не могли.
Мало того, именно советским военнопленным-евреям выпало стать первыми де-факто жертвами Холокоста на территории СССР: их систематическое и подкрепленное немецкими нормативными актами физическое уничтожение началось уже 22 июня 1941 года, поскольку «Приказ о комиссарах» от 5 мая 1941 года целил, пусть и не называя по имени, и в них[315].
Таких – еврейской национальности – советских военнопленных в запачканной их кровью руках вермахта оказалось порядка 85 тысяч человек. Число уцелевших среди них известно не из оценок, а из репатриационной статистики: это немногим меньше 5000 человек[316]. Иными словами, смертность в 94 % – абсолютный людоедский рекорд Гитлера!
Недаром пресловутое «Жиды и комиссары, выходи!», звучавшее в каждом лагере и на любом построении, звенело в ушах всех военнопленных (а не только еврейских) и запечатлелось в большинстве их воспоминаний. А у еврейских и подавно!
Но Леониду Котляру посчастливилось попасть в число и этих уцелевших.
2«Обреченные погибнуть» – так назвали пишущий эти строки и его иерусалимский коллега Арон Шнеер книгу дневников, воспоминаний и интервью таких же, как и Леонид Котляр, «счастливчиков». Она вышла в 2006 году в «Новом издательстве»[317], и ее без малого 600 страниц не смогли вместить всего имевшегося у нас материала[318]. Каких только невероятных судеб не встретишь на ее страницах, но воспоминания Л.Котляра, если бы они были нам тогда известны, в ней не затерялись бы, а главное – весьма обогатили бы своей фактографией общую картину.
Так, он первым описал такой хитроумный способ выявления немцами «затаившихся евреев», как сортировку по национальностям: «…Из строя стали вызывать и собирать в отдельные группы людей по национальностям. Начали, как всегда, с евреев, но никто не вышел и никого не выдали. Затем по команде выходили и строились в группы русские, украинцы, татары, белорусы, грузины и т. д. В этой сортировке я почувствовал для себя особую опасность. Строй пленных быстро таял, превращаясь в отдельные группы и группки. В иных оказывалось всего по пять-шесть человек. Я не рискнул выйти из строя ни когда вызывали русских и украинцев, ни, тем более, – татар или армян. Стоило кому-нибудь из них усомниться в моей принадлежности к его национальности – и доказывать обратное будет очень трудно.
Я лихорадочно искал единственно правильный выход. Когда времени у меня почти уже не осталось, я вспомнил, как однажды в минометной роте, куда я ежедневно наведывался как связист штаба батальона, меня спросили о моей национальности. Я предложил им самим угадать. Никто не угадал, но среди прочих было произнесено слово “цыган”. За это слово я и ухватился, как за соломинку, когда операция подошла к концу и нас осталось только два человека. Иссяк и список национальностей в руках у переводчика, который немедленно обратился к стоящему рядом со мной смуглому человеку с грустными навыкате глазами и огромным носом:
– А ты какой национальности?
– Юда! – нетерпеливо выкрикнул кто-то из любителей пошутить.
Кто-то засмеялся, послышались еще голоса: «юда! юда!», но тут же все смолкло, потому что крикуны получили палкой по голове за нарушение порядка. В наступившей мертвой тишине прозвучал тихий ответ:
– Ми – мариупольски грэк.
Последовал короткий взрыв смеха.
Не дожидаясь приглашения, я сказал, что моя мать украинка, а отец – цыган. И тотчас последовал ответ немца, выслушавшего переводчика:
– Нах дер мутер! Украйнер!
– Украинец! – перевел переводчик.
Приговор был окончательным, и я был определен в ряды украинцев. Теперь любой, кому пришла бы в голову фантазия что-либо возразить по этому поводу, рисковал схлопотать палкой по голове. Немцы возражений не терпели».
Отметим и нетривиальность принятого им здесь выбора: случаи маскировки под русских, украинцев, армян, татар или грузин в этой же ситуации относительно часты, а вот под цыган – единичны[319].
В процитированном фрагменте – лишь один из эпизодов, связанных с выяснением национальности автора. Всего же таких «эпизодов» я насчитал шестнадцать (в действительности их было наверняка больше): шесть в лагерях для военнопленных, восемь во время вольного батрачества по украинским селам и еще два – медицинские проверки на пути в Германию. Каждый из них запросто мог бы завершиться «селекцией» и смертью того, кого спрашивают.
Ни один из них не был чистым везением: всякий раз Котляр делал или говорил то и только то, что могло бы отвести удар и спасти. И это не было актом инстинктивного и любой ценой выживания – это было его борьбой и его подвигом, смыслом его жизни и, если хотите, его пращой Давида. «Если еврей, – писал он, – с сентября 1941‑го все еще не разоблачен немцами, если он проявил столько изобретательности и воли, мужества и хладнокровия и Господь Бог ему помогал в самых безнадежных ситуациях, то он уже просто не имеет права добровольно отказаться от борьбы. Такой поступок означал бы акт капитуляции человека, дерзнувшего в одиночку вступить в единоборство с огромным, четко отлаженным механизмом массового истребления евреев».
