И в то же время фигуру наиболее симптоматичную – современное лицо «главпуризма».
Верстатка памяти, или еврей на фоне антисемитизма
(Владимир Порудоминский)
«Уходящая натура» Владимира Порудоминского – книга, крепко сбитая из полутора десятка новелл и одной повести («Короткая остановка на пути в Париж»)[306]. Это великолепная (по гамбургскому счету!) русская проза – одновременно историческая и лирическая. Это сага о еврейской судьбе и еврейском «счастье», о багровой трагедии жизни и смерти под Холокостом и о сером неуюте до и после него, в отравленной атмосфере «остаточного антисемитизма».
Именно новеллы, написанные с обезоруживающей, как у Бунина, простотой и с острой наблюдательностью, c ностальгической любовью к детали, составляют костяк книги – ее, если угодно, цимес. В упомянутой повести встретим еще и другую ипостась – мастерство сложнейшей психополифонической композиции. В ней тоже есть вставные новеллы, например, о молодом реббе, бежавшем из плена в постель деревенской женщины, или о восьмерке евреев, однажды справлявших Пейсах у Софьи Аккерман и севших за свои странные и заговорщицкие слова о встрече в Иерусалиме. Но это уже другой жанр, и выпав из жанра, повесть, на мой взгляд, выпала и из книги.
Кроме этого водораздела, есть в книге и еще один, – может быть, менее заметный. Сами новеллы в ней как бы двух типов – прожитые лично (и потому как бы вспомненные) и непрожитые (и потому как бы сочиненные). Впрочем, критерий различения тут условен: в автобиографических текстах несомненно есть толика вымысла, а в вымышленных – твердого знания. В глаза это не бросается еще и потому, что в композиции книги тексты обоих типов перемешаны и как бы спрессованы единством жанра и стиля. А в некоторых – в тех, чье действие происходит ни до и ни после войны, а по самому ее ходу, – обе темы просто сплавлены воедино, как, например, в «Скрипачах на крыше».
Действие этой самой лирической и самой неомраченной из всех новелл обсуждаемой книги происходило на крыше арбатского дома, где на дежурстве по противовоздушной обороне встретились сверстники – еврейский юноша (Автор) и еврейская девушка Руфь. Он – вернувшийся из ташкентской эвакуации, она – по чистой случайности избежавшая заточения (и, стало быть, смерти) в гетто города В.[307]. Самый обыкновенный разговор – словно пальцы пробежались глиссандо по рояльным клавишам, задевая то одну, то другую тему-струну: военное недоедание, веру в Бога, еврейскую Пасху с ее сакраментальным – «На следующий год в Иерусалиме!»[308].
Если разложить все «вспомненные» новеллы по возрасту, в котором мы застаем в них Автора, то самой первой стали бы «Детские игры». Здесь он еще младший школьник (бегает по дачной местности в трусиках), даже не вполне еще понимающий те сплошь антисемитские коннотации, которыми переполнены шуточки, песенки и анекдоты, так и слетающие с языков как взрослых дядь и теть, так и их детей, его сверстников и чуть ли не дружков по дворовой или дачной ватаге. «Что-то случилось тогда, в конце тридцатых, незадолго перед большой войной, – как синеватые огоньки угара из-под слоя золы, вдруг выпорхнула на вид вроде бы и незлобная, упрятанная под хохоток неприязнь… И кто-то услужливо нашептывал в уши миллионов людей ходкие фразы, куплеты, шутки, – ах, как смешно, оказывается, произносить с так называемым еврейским акцентом что-нибудь немудреное, вроде «Абрам, ты брынзы хочешь?» Можно – не «брынзы», можно – «кукурузы» – тоже очень смешно!..» И не так уже это безобидно, если вспомнить, как охотно через несколько лет все эти шутники – вовсе не фанатичные антисемиты с «Протоколами сионских мудрецов» в душе, а просто «картавящие шутники» («Абг’ам», «бг’ынза», «кукуг’уза»), выдавали немцам евреев в лагерях для военнопленных и вообще везде.
Собственное еврейство Автор в трусиках уже интуитивно чует, но еще не осознает, – иначе сам хотя бы не подпевал Цыганку и остальным и не «картавил» бы так весело со всеми, тоже еще не понимающими, что Автор – еврей. Воистину «за компанию и жид повесился» – тоже, наверное, маленький и несмышленый мальчик в трусиках, просто хотевший быть как все, не лучше и не хуже. Вот с Семеном, сыном сапожника, у ватаги было куда больше ясности, отчего и не держали его за своего, а при встрече задирали и дразнили «Сенькой-поцем», то есть евреем, жидом.
Автор же при такой встрече, хотя инстинктивно и отворачивался и замолкал (в форме «особенно оживленного разговора» с кем-то), но из ватаги не выбегал и спина к спине с задираемым не становился.
Момент истины, точнее, миг однозначной и окончательной самоидентификации для Автора наступил, когда и его самого ватага разоблачила как «поца» – причем в самой унизительной форме, какая только может быть. Сбили с ног, навалились и стянули пресловутые трусики: «Во, глядите! – И они все смотрят. – Поц! – смеется Васька и трогает меня там корявым пальцем. Я вздрагиваю от его прикосновения. “Жид, значит, – уже без всякого интереса произносит Васька. – Я же говорил: жиденок”».
Надо ли говорить, что Автор часто вспоминал этот день и этот преподнесенный ему наглядный урок дружбы народов в Стране Советов. И к ватагам, надо полагать, более не прибивался.
О том же самом, – то есть об антисемитском социуме проживания и, если угодно, о наивности и тщете еврейской ассимиляции или хотя бы мимикрии под нее, – другой замечательный рассказ Порудоминского: «Розенблат и Зингер». Двух последних уже повзрослевший Автор встретил в Ташкенте, в эвакуации, где, – в полном контрасте со своими происхождением и внешностью, – они трудились погонщиками ослов. Когда-то оба были владельцами небольших, но солидных семейных фирм по торговле бельем: Розенблат – в Берлине, Зингер – в Вене. Страх потерять свое дело сыграл с каждым из них, по очереди, одну и ту же злую шутку: в результате сначала Розенблат, потеряв все, бежал к Зингеру, а потом уже они оба, когда все потерял и Зингер, бежали в Румынию, но не в столицу, как они всегда делали, а в глушь бессарабской деревни, где нанялись к кому-то батрачить. «Спустя некоторое время их освободила Красная армия, присоединившая Бессарабию, а заодно Розенблата и Зингера, к Советскому Союзу. Бывшие владельцы фирм превратились к тому времени в такое ничтожество, что даже не вызвали интереса весьма любознательных органов: их не арестовали, не отправили в лагерь – после проверки выслали… в Среднюю Азию, где они после некоторых поисков обрели кров и должность, в каковой я их и застал».
Автор, уже не мальчик в трусиках, явно уже перешел из начальной школы национальной самоидентификации в школу следующего звена: «Именно тогда, в эвакуационном тылу рождались ладные, легко вбираемые сознанием поговорки-представления – “Иван в окопе, Абрам в райкоопе”…». А вот Розенблат и Зингер, ныне погонщики ослов, с отличием, ибо живы, закончившие целый университет, поделились с ним грустным итогом этой науки: «– Мальчик, – Розенблат смотрел на меня с сожалением; его веки были докрасна выжжены чужим азиатским солнцем. – Мальчик, – повторил он, – забыть есть взаимное дело. Мы тоже забыли когда-то, что мы евреи. По воскресениям Розенблат надевал черный фрак, цилиндр на голову, садился в коляску и ехал в кирху. Немцы улыбались мне и говорили: «Гутен таг». И я улыбался немцам, приподнимал цилиндр и говорил: «Гутен таг». Но на другой день после прихода Гитлера оказалось: немцы не забывали, что я еврей. Они уже не говорили мне: «Гутен таг». Нельзя забывать, мальчик, что ты еврей, раньше, чем это забудут другие».
Интересно, что весь цикл новелл в книге начинается и завершается событиями зимы-лета 1953 года – двумя смертями в Подмосковье: родной бабушки автора – в Белых Столбах и рядящегося под отца отчима народов Иосифа Сталина – в Кунцево.
На первых из двух похорон из семьи был один Автор. Мать не отпустили с работы (!) – назначенная вместо арестованного профессора Когана новая заведующая, брызжа специфической слюной, даже накричала на нее: «У вас в отделении 50 туберкулезных больных. Вы о них подумали? Врач называется!» – и пригрозила увольнением. С увольнения началась и цепочка событий, приведших к смерти и саму бабушку: дедушку выгнали из типографии за то, что он не проявил бдительность и не воспротивился набору какой-то брошюры шпионского ЕАКа на идише. В тот же вечер дедушка умер, а бабушка вскоре повредилась умом.
На похороны Сталина автор тоже пошел, но не попал: спускаясь от Покровских Ворот к Трубной площади и уже увязая «в странной, точно разлитой на земле повыше щиколотки, неподатливой массе – толстом слое свалившихся и сдернутых с ног тысяч людей галош», он вдруг вывернулся направо, в один из сретенских переулков, что и спасло жизнь уже ему самому. Сталин словно и из гроба требовал себе все новых и новых жертв!
