Прежде, чем окончательно стемнеет, я решил в последний раз взглянуть на указатель спидометра; едва я отвел глаза, как нитевидная стрелка, трепетавшая у крайнего деления рядом с горловиной муфты-шестеренки, вспыхнула ослепительным синим веретеном и через мгновение погасла.
И тут же чьи-то тельца — одновременно твердые и мягкие, колючие и пушистые, мокрые от крови и кричащие от ужаса — посыпались на нас дождем зловещих метеоритов, захваченные нашей скоростью, точно мухи, которых увлекает за собой стремительно летящая мухобойка; велосипед занесло в сторону, и он с силой ударился о борт локомотива, все так же неподвижно рассекавшего ночную тьму. Нас протащило несколько метров, но, не соображая, что произошло, мы по-прежнему машинально крутили педали.
— Ничего страшного, — сказал Капрал. — Птицы.
И в самом деле, больше нас не защищал ветролом машины-„лидера“ — невероятно, что ничего подобного не случилось раньше: летучую воронку мы отпустили уже давным-давно.
В этот момент, не дожидаясь окрика Капрала, наш лилипут Боб Рамбл догнал меня, подтягиваясь на соединительном канате, и навалился всем своим весом на заднее колесо — наверное, чтобы прижать его к дороге. Значит, скорость снова возросла.
Но тут я услышал, как стучат зубы карлика, и понял, что подгоняло его не рвение, а страх: ведь сзади, как он говорил, „кто-то есть“.
За спиной у меня зашипело пламя ацетиленовой горелки — Боб Рамбл боялся оставаться в темноте, — и на белесую дорогу чуть правее (а поезд теперь находился слева) легло причудливое отражение пяти сцепленных тел. При свете карлик больше не скулил, и в полной тишине мы гнались за собственной тенью.
Не знаю, как быстро мы тогда неслись. Для сравнения я прислушался к идиотским частушкам, что бормотал себе под нос, задавая ритм, Сэмми Уайт. До того, как лопнула стрелка на спидометре, он с частотою рассыпного града тараторил свой традиционный финальный припев, раздобывший ему не один приз на кольцевых гонках в Массачусетсе:
Картоха-картоха, прыг в роток, дуреха!
На вторую строчку его уже не хватало — голова явно не поспевала за ногами.
Человеческая мысль — по крайней мере, мысль Сэмми Уайта — отнюдь не так проворна, как принято считать, так что всякие там „показательные выступления“ на треке посреди дистанции — это не по ее части.
На самом деле, есть только один рекорд, который не побить ни чемпиону мира Сэмми Уайту, ни мне, ни даже всем нам впятером — это скорость света, — однако на моих глазах был покорен и он: как только за моей спиной, залив весь трек холодным светом, вспыхнул газовый фонарь, вперед метнулась тень, родившаяся из пяти наших теней, мгновенно слившихся в единое пятно на расстоянии пятидесяти метров, так, что казалось, будто, обогнав нас, мчится в ночь всего лишь один гонщик — и наши слаженные движения подкрепляли эту иллюзию единства, которая, потом я понял, вовсе не была обманом, — так вот, когда это гигантское пятно простерлось перед нами, всем вдруг почудилось, будто неведомый соперник, который день преследовавший нас беззвучно и неотвратимо, теперь, прикрывшись нашей тенью, внезапно вырвался вперед и не желал проигрывать ни метра; борьба шла не на шутку — едва не плавясь, цепи на наших колесах завертелись с не меньшим пылом, чем кружился бы за своим хвостом остервеневший пес в отсутствие иной добычи.
Тем временем локомотив, сжигая свой вагонный хвост, не отступал ни на пол-ярда — чистое воплощение покоя бок о бок с извергавшим огненную пену гейзером… Казалось, поезд словно вымер, и из живых существ на нем осталась только мисс Эльсон, которая, не находя себе места, с необъяснимым интересом следила за изгибами нашей далекой тени — признаемся, действительно причудливыми. Неподвижные Уильям Эльсон, Артур Гауф и механики походили на угрюмых восковых кукол. Мы же — вытянувшись стрелой в мертвенно-бледном свете фонаря, прикованные масками к тяжелой раме так, что ураган, который создавал наш мчавшийся болид, едва шевелил волосы у нас на голове — переносились мыслями (если судить по тому, о чем мечтал тогда я сам) в совсем иные времена, склоняясь, точно много лет назад, над школьными уроками при тусклом свете лампы. Казалось, мы тогда все вместе вспоминали чудесный образ, что поразил меня в один из этих тихих вечеров: влетев через окно, довольно крупный бражник ничуть не испугался лампы — вещь необычайная, — отважно устремился к потолку, где трепетала его тень, и несколько часов упорно бился о свое огненное отражение всеми таранами, которыми только располагало его мохнатое тельце: тук, тук, тук…
Забывшись в этих грезах, я даже не заметил, как погас от сильной тряски наш светильник — но в пятидесяти метрах, на затопленном Луной блестящем треке, нас снова „вел“ все тот же бесплотный силуэт!
Фары локомотива здесь были ни при чем: их керосин давным-давно пошел на подогрев закопченного парового котла.
Меж тем, доказано, что привидений не существует… тогда что же это за тень?
Капрал Гилби не обратил внимания на то, что мы лишились фонаря — а иначе Бобу Рамблу изрядно бы досталось, — и, по обыкновению жизнерадостный и энергичный, подзадоривал нас своими шутками:
— А ну, ребятки, достать-ка мне этого! Долго он не протянет! Сейчас мы его живо… Кишка тонка — какая это тень, просто проржавелый вертел!
В разлившейся ночной тишине мы поспешали, как могли.
И тут… я услышал… точнее, мне показалось, что я услышал нечто вроде щебетания птиц… но с каким-то странным металлическим оттенком.
Ошибки быть не могло — спереди явно доносился металлический скрежет.
Уверенный в своей правоте, я хотел было закричать, позвать Капрала Гилби… но язык мой точно прилип к нёбу от ужаса.
Тень впереди скрипела, точно старый флюгер на ветру!
Что ж, вот мы и дожили до единственного по-настоящему диковинного происшествия на этой гонке: появления Чайника. Хотя мне ни за что не поверить, что человек или даже дьявол сумел бы нас догнать — и обогнать — на трассе в Десять Тысяч Миль!
В особенности этот тип! Произошло, скорее всего, вот что: типичный Чайник, задумав покрутить педали на досуге, попался нам под ноги — и очутился слева, чуть впереди от поезда; вынырнув из темноты в тот самый миг, когда погас фонарь и тень должна была исчезнуть, Чайник слился с ней и перебрался через трек прямо перед нашим пятиместным буцефалом — подобная неловкость явно не обошлась без вмешательства свыше. Разумеется, он вместе со своей чудовищной машиной тут же споткнулся о первый рельс… Мой бог, он так вилял из стороны в сторону, что больше трех часов в седле я бы ему не дал. Итак, он въехал под прямым углом на первый рельс — что уже свидетельствует о преступном небрежении сохранностью своих костей, — и на лице его отразилось мучительное сознание того, что до второго он уже не доберется; завороженный совершенством своего руля и вперившись глазами в переднее колесо, Чайник словно не подозревал, что все эти нелепые кульбиты он выделывал под носом у локомотива, летевшего ему навстречу со скоростью триста километров в час. Затем на него будто снизошла какая-то замысловатая благодать предосторожности, и он, спасаясь от локомотива, немедленно свернул наперерез — вправо, к балласту. Тут-то одна из штанг паровоза и зацепила его заднее колесо.
В ту секунду, которая отделяла его от превращения в бесформенную кашу, комичная фигурка Чайника, вплоть до формы спиц его велосипеда, отпечаталась в моем мозгу. Потом я закрыл глаза, не желая наблюдать, как будут разлетаться десять тысяч его кусочков.
Он носил пенсне, но бородою так и не обзавелся: щеки его были скорее измазаны меленькой курчавой порослью. Одежда — редингот, серый от пыли цилиндр — ничего особенного. Правая штанина закатана, словно для того, чтобы скорее запутаться в цепи велосипеда; слева он зашпилил брюки клешней омара. На мягких каучуковых педалях покоились ботинки с эластичным голенищем. Велосипед с прямой рамой, шины литой резины — сейчас таких днем с огнем не сыскать… да еще стальные крылья на обоих колесах: тяжеловата будет машинка! Большая часть спиц — прямых, отметим мимоходом, — была искусно заменена спицами от обычного зонтика, и их дужки, которые никто не позаботился сорвать, при движении размашисто выписывали восьмерки.
Удивленный их неумолкавшим стрекотом, а также визгом сношенных подшипников — и это через добрую минуту после неминуемой катастрофы, — я раскрыл глаза, и, по совести сказать, не поверил даже тому, что я их открыл: Чайник преспокойно устроился слева, на балласте! Локомотив раздавил бы наглеца, точно блоху, а его, казалось, это ничуть не тревожило. Чудо, наверное, заключалось в следующем: несчастное жвачное и не подозревало, что сзади его накрывает курьерский поезд — а иначе откуда такое хладнокровие? Локомотив поддел велосипед и, упершись в щиток на заднем колесе, толкал его теперь перед собой! Что же до цепи (а этот смехотворный и безумный персонаж вряд ли мог перебирать ногами с подобной прытью), то от удара цепь разорвалась, точно прогнивший обод, и ликующий Чайник крутил педали вхолостую — особой надобности в таком усердии, однако, не было, поскольку отсутствие передачи создавало так называемый эффект „свободного“ колеса (а то и попросту позволяло соскочить с катушек), — и восторгался несказанной скоростью, которую он, несомненно, приписывал своим незаурядным способностям!
