И вот настал долгожданный день матча. Крытый стадион «Лужники», среди темной дождливой Москвы, окруженный ветреной черной рекой, мглистыми огнями, непроглядной темью Воробьевых гор с мистической ледяной сосулькой озаренного университета, – стадион был радостно-ярким, с изумрудным нежным квадратом поля, эллиптическими рядами пластмассовых кресел, составлявших алые, голубые, золотые и сиреневые массивы трибун. В высоте, под куполом, как негасимые солнца, сверкали лучистые прожектора. В кресла, как в аккуратные ячейки сот, помещались зрители, чувствуя ягодицами удобную пластмассовую поверхность. На овальном барьере, окружавшем футбольное поле, размещались рекламы самых модных и блистательных фирм: водка «Смирнов», пиво «Балтика», электроника «Самсунг», телефоны «Моторола», часы «Ролекс». Одежда от Версаче. А также противоракетные комплексы «Патриот» для защиты с воздуха Города Золотых Унитазов. Авианосцы типа «Энтерпрайз» для туристических прогулок на Соловки. Космические челноки «Колумбия» для чартерных рейсов вокруг Земли…
Болельщики «Реала» то и дело вскакивали, вскидывали вверх кулаки, начинали скандировать: «Рот фронт!.. Фашизм не пройдет!.. Да здравствует Долорес Ибаррури!..» – трубили в пионерские горны, били в барабаны, распевая песни интербригад: «Мы шли под грохот барабанов, нам пули свистели в лицо…», «И пушки, пушки грохотали, строчил пулемет…»
Им противостояли националистические болельщики «Спартака», размахивали шарфами с ликом любимого форварда, пускали под купол стаи соколов, вскакивали с криком «Слава России!», распевали марши: «Русские идут!», «Взвейтесь, соколы, орлами!». Дважды до начала матча кто-то выставлял и снова убирал плакат «Смерть жидам!». Еще до начала матча обстановка была накалена и чревата взрывом.
В эти последние, перед началом матча, минуты в укромном помещении под одной из трибун встретились для стратегических переговоров лидеры скинхедов и «Красных ватаг» – Фюрер и Предводитель. Эту встречу организовали Плинтус и Мэр. Заинтересованные в их примирении, надеялись, что оба объединят усилия своих воинственных последователей и подымут Москву на дыбы.
– Хочу предупредить, – надменно взирая на собеседника, произнес Фюрер, пропуская сквозь растопыренную пятерню зеленоватую влажную бороду, вычесывая из нее тритонов, язей и живородящих рыбок гуппи, которые как блестки сыпались на стол, где стоял граненый стакан с водой. – Если не перестанете хулить Президента, испытаете на себе нашу ярость. Вы уподобляетесь жидам и комиссарам, для которых нет ничего святого.
– Ваши белые национальные бельма мешают вам разглядеть, что Президент есть замшевая перчатка на волосатой руке олигарха. – Предводитель красивым жестом отбросил за плечо светлые кудри. Ощутил в нагрудном кармане пробирку с драгоценными пшеничными зернами – вместилищем «красного смысла». – Наш народ сжигают в крематории, построенном по президентскому проекту, а вы как раненые собаки лижете руки своему убийце. Мы атакуем Город Золотых Унитазов, забрасываем лимузины миллиардеров пирожными, а вы нападаете на нас с тыла. Наше терпение иссякает, и вы получите сокрушительный ответный удар.
– Вы – наследники большевиков, истреблявших русский народ! Вы стравили Россию с Германией, поссорили два великих арийских народа. Мы начинаем консервативную революцию, которая вас сметет!
– Мы стоим на пороге Мировой Революции, которая спалит вас, как сухую ботву истории! – Предводитель трепетал от неприязни, и ему хотелось засунуть в отвратительную кисло-зеленую бороду ребристую гранату-лимонку.
Они были готовы напасть один на другого, но вовремя остановились, вспомнив вмененную им свыше задачу.
Фюрер жадно выпил стакан воды, поддерживая в себе необходимый уровень русской идеи. Предводитель прижал ладонь к сердцу, ощутив теплоту магических зерен.
– У нас разные друзья, но общие враги, – примирительно произнес Фюрер. – Повешенный на фонаре либерал одинаково радует взор твоих и моих парней. Идеи евразийцев одинаково питали германский фашизм и русский большевизм. Мы должны стремиться к «красно-коричневому синтезу».
– Мы не должны забывать, что либералы убивали и вас и нас на баррикадах Дома Советов. – Предводитель искал пути к примирению и умело их находил. – Наши флаги развевались рядом. Мы делились патронами, бинтами и хлебом. Нас связывает не меньшее, чем связывало Риббентропа и Молотова.
– Мы недостаточно сильны, чтобы позволить себе роскошь враждовать друг с другом, – вторил ему Фюрер. – Мы должны заключить стратегическое перемирие и покрасить Москву в красно-коричневый цвет.
– Обещаю, красного цвета будет в избытке. Это цвет помидора, разбившегося о башку либерала.
– Азербайджанский персик, раздавленный бутсой скинхеда, напоминает цветом рубашку штурмовика.
– Сейчас состоится матч, который разгорячит молодых героев. Буйная энергия масс перельется в классовую ненависть. Я поведу моих людей к резиденции Модельера, и мы возьмем ее штурмом. Присоединяйся, мой коричневый друг.
– Не важно, кто сегодня выиграет и проиграет на поле. Национальный энтузиазм скинхедов, направляемый железной волей вождя, превратится в удар сокрушительной силы. Мои люди присоединятся к твоим, и мы двумя колоннами пойдем на штурм цитадели, мой красный брат.
Они обнялись. Фюрер дал испить обретенному другу стакан с «русской идеей». Предводитель отсыпал на ладонь союзника несколько красных пшеничных зерен, поведав рецепт заветного хлеба. Оба направились к выходу, чтобы занять места среди соратников. Прежде чем расстаться, Предводитель спросил у Фюрера, указывая на его косматую бороду:
– Давно хотел узнать, почему твои сторонники ходят без волос, а у тебя в избытке растительности?
– Только вождю под силу вынести бремя длинной воли и бремя длинных волос, – был ответ.
И они расстались.
Стадион загудел как вулкан, в котором закипала раскаленная магма, перекатывались глубинные взрывы, выплескивались протуберанцы энергии. На зеленое поле выбегали команды «Спартака» и «Реала» – две легкие вереницы, красно-белая и нежно-голубая, ярко и нарядно сверкавшие на изумрудном ковре.
Болельщики-революционеры развернули алые знамена, махали пунцовыми гвоздиками, в жестяные раструбы пели песни Сопротивления: «Бандера росса» и «Венсеремос». Испанские футболисты удивленно вслушивались в незнакомые песни на незнакомом языке, обращая к трибунам смуглые горбоносые лица благородных идальго.
Национально мыслящие болельщики, бритоголовые, восторженные, размахивали шарфами с изображением гордой птицы, верещали свистками, ревели дудками, скандировали: «Веселися, храбрый росс!..» Кто-то хлопнул петардой, кто-то пустил шутиху, которая полетела над рядами и упала на колени профессору гебраистики, прожгла его чопорный темный костюм. Кумир скинхедов Олег Соколов поворачивал к своим обожателям красивое мужественное лицо, взмахивал руками.
Арбитры выбегали на поле, занимая места в центре и за боковой линией. Среди этих поджарых, не первой молодости судей, машущих клетчатыми флагами, выделялся один, худощавый, исполненный строгости и величия, с огромными старомодными усами. Футболисты рассыпались по полю, напоминая цветные неподвижные фишки. Голкиперы, нервные, гибкие, застыли в воротах. Стадион замер, словно окаменел в безмолвии, тысячью глаз взирая на черно-белый, пятнистый мяч. В тишине раздался негромкий свисток, и все сместилось, ринулось, понеслось. Цветные корпускулы игроков мешались между собой, сталкивались, разлетались, устремлялись все в одну сторону, откатывались каждый к своим воротам, складывались в моментальный орнамент, в неуловимый чертеж, тайный смысл которого был заключен в кожаном черно-белом мяче, скакавшем на зеленом пространстве, взлетавшем к бриллиантовым прожекторам, мощно, по коротким и длинным траекториям, пересекавшем изумрудный прямоугольник.
С первых минут инициативой завладели испанцы. Мяч захватил Рамирес, мчался, развевая темную гриву, легко обходя спартаковцев. Сильным, крутящимся пасом передал мяч Гонсалесу. Тот перехватил кожаный волчок, поднял в воздух и бежал, поддавая ногой, не давая коснуться земли. Увильнув от соперника, навесил мяч над центром поля, боковым зрением углядев Диаса, который принял подачу головой, скосив ее так, что мяч изменил траекторию и попал на грудь Маркесу. Несколько секунд тот нес его на груди, работая мощно локтями, отталкивая наседавших соперников. Опустил мяч и точной подачей отправил Веласкесу. Тот играючи, неуловимой подсечкой, посадил себе мяч на пятку, в легком пируэте повернулся вокруг оси и с любезным поклоном отдал мяч Сурбарану.
Немолодой, лобастый уроженец Севильи обманным движением обошел спартаковца, описал в воздухе загадочный иероглиф, качнул тело вправо, отдавая мяч налево, близкому Гойе. Тот, набычившись, весь из мускулов, приближался к штрафной площадке, где растерянно метались защитники. С неохотой, видя, как набегает спартаковец, отпасовал назад, к Пикассо, который вскочил на упругую черно-белую сферу, продержался на ней секунду, балансируя и воздев изящно руки, а затем отдал мяч Дали. Непредсказуемый, экстравагантный испанец выделывал с мячом чудеса. Казалось, мяч превращается то в огромный гриб, то в рассохшуюся посреди пустыни лодку, то в чудовищного двухголового великана, то в расплавленные, повисшие на ноге часы. Наигравшись всласть, добившись рева и ликования на трибунах, он передал мяч Сервантесу, который своей длинной, как копье, ногой послал его в ворота противника. Лишь чудо спасло «Спартак». Вратарь в тигровом прыжке успел коснуться ревущего ядра, направил его через верхнюю штангу туда, где сидели репортеры мировых газет и мерцали вспышки фотокамер. Все, как один, испанцы схватились за головы, бежали, посыпая себя пеплом, выражая высшую степень горя. А их вратарь Альба упал на вратарскую площадку и стал грызть синтетический зеленый ковер.
