Глава 23
Осень. Середина ноября. День же выдался, как бы на радость людям, теплый, погожий. Так что самолету не пришлось пробивать облака — их не было. «Ну вот, братушка, и будем передавать нашу родительницу с рук на руки после твоей, Илюша, удачной подачи. И ты не сомневайся, я поймаю маму, пусть она только появится в нашем ставропольском небе…» Эти шутливые слова невольно припомнились Игнату как раз в ту минуту, когда Евдокия Ильинична н в самом деле показалась на ставропольском горизонте…
Игнат встречал мать не один. С ним приеехали на газике жена и две дочки. До того как остановиться на аэродроме, газик вдоволь погулял по степным дорогам и теперь своим видом напоминал измученного непосильным пробегом скакуна не первой молодости. Тент на нем так выгорел и так износился, как выгорает и изнашивается у рабочего человека пиджак, — определить, какого он был цвета, совершенно невозможно. Весь он покрыт пылью, и не той серой, обычной, какая темными заслонами встает, скажем, на кубанских дорогах, а пылью буро-рыжей, под цвет плохо выжженного кирпича…
Семья Голубковых стояла в ряд — лесенкой с тремя ступеньками. Самую высокую ступеньку, как нетрудно догадаться, изображал Игнат Голубков. Это был молодой, рослый мужчина, с широченными плечами молотобойца — в любом гвардейском полку такой смог бы сойти за правофлангового. На нем был поношенный, желто-бурый, одного цвета с тентом газика плащ, гнедой масти чубатая голова не покрыта — со студенческих лет ни зимой, ни летом она не знала, что такое шапка или картуз… Вторая ступенька — жена Игната, та самая
Нюра, которую Евдокия Ильинична еще и в глаза не видела. Светлая ее головка, завитая
I на шесть месяцев вперед, была мужу по плечо — молоденькая вербочка рядом с дубом, да и только! Лицо у Нюры миловидное, такое лицо, Игнат знал, непременно понравится матери. И ее большие, с небесной синевой глаза, и ее милое, ласковое лицо, и вся она, казалось, постоянно была чем-то обрадована и чем-то поражена…
Самая низенькая ступенька — близнецы Галя и Валя. Какие прелестные дочки! И какая поразительная схожесть! Нарисовать двух девочек, чтобы они были именно так разительно похожи, как Галя и Валя, не смог бы, можно поручиться, даже самый одаренный живописец.
И рост, и цвет глаз, и такие пухлые щечки, что их хотелось поцеловать, и белокурые, как у мамы, косички, и пальтишки василькового цвета, и белые, домашней вязки чулочки, и туфельки с бантиками — смотри хоть целый день, а без привычки так и не определишь, какая же из них Галя, а какая Валя.
Самолет заблестел серебром в небе и начал снижаться. И вот колеса уже поцеловали бетон, самолет, подпрыгивая, покатился, покачивая крыльями, как довольная птица, вволю погулявшая по небу. Евдокия Ильинична сошла на землю. Не успела осмотреться, где она и что это за простор вокруг, как сразу же попала в объятия. Сын приподнял ее и крикнул: «Вот, мамо, и поймал вас с поднебесной высоты!» Хотел было закружить, но мать взмолилась: «Ой, сынок, какой же ты стал сильный! Не кружи меня, голова и так идет кругом!» Ее удивили не цепкость сыновних рук, не сила Игната, а его рост. «Неужели тут, в степи, без матери, все еще растет и растет?» — подумала она, глядя на сына снизу вверх и улыбаясь.
— Мамо, а это Нюра! — обнимая мать, сказал Игнат. — Поглядите на нее! Хороша собой Нюра, а?
— Была бы тебе, сынок, по сердцу. — И к Нюре: — Ну, здравствуй, дочка!
Поцеловала Нюру в пылавшие жаром щеки. Нюра смотрела на свою свекровь удивленными глазами и не верила, что эта щупленькая, чернобровая старушка и есть мать Игната. Не зная, как себя держать, Нюра густо краснела и виновато улыбалась.
— А мы вас всю неделю ждем, — сказала она. — Галя и Валя тоже ждали…
Галя и Валя, забытые в суматохе, поглядывали на бабушку и молча теребили ее подол.
— Мамо, а это ваши внучки, — сказал Игнат. — Как, подросли дочки?
— Славные, славные, — нагибаясь к детям, говорила бабушка. — Дочки, как цветочки! Сколько им?
— Весной пойдет по четвертому, — все с той же виноватой улыбкой ответила Нюра. — А смышленые они не по годам! Это они застеснялись и молчат… А вообще они щебетуньи.
На Евдокию Ильиничну смотрели две совершенно одинаковые девочки, и ей показалось, что у нее двоилось в глазах.
— Куколки мои неразличимые! — Она всплеснула руками. — Игнат! Нюра! Как же вы их различаете?
— Исключительно чутьем, мамо, чутьем, — смеялся Игнат. — Мне, верно, трудно, часто путаю, а Нюре легко. У нее свой, какой-то природный нюх — ни за что не спутает. Даже с завязанными глазами.
Желая напомнить матери, что она приземлилась в степи и что ее сын живет на бескрайней равнине, Игнат развел руками и сказал:
— Мамо! Поглядите, какой у нас простор! Куда ни глянь — не простор, а море! Не то что у вас — повсюду одни горы!
Мать оглянулась, посмотрела, — да, степь, точно, широка и просторна и очень похожа на море. Тут она, залюбовавшись степным раздольем, улыбнулась, и, очевидно, нарочно не прикрывая рот ладошкой.
— Мамо! — крикнул Игнат. — Да у вас уже нету щербины! Вот это да! Какие красивые зубы! А ну еще улыбнитесь! И чего вы уже застеснялись? Нюра! Погляди, какие у мамы молодые зубы! Чудеса! Это Надина работа?
Матери было приятно от этих слов, и она, продолжая улыбаться, ответила:
— И Надя старалась, и еще один чародей… Умышленно опустим мелкие детали и сразу же обратимся к тому неприятному известию, которое поджидало нашу путешественницу в селе Стародубка. Так что незамеченными останутся не только ковыльные пейзажи, степные миражи, камышовые заросли на Маныче, но и чемодан, поставленный в машину, и кошелка, из которой были вынуты коробки конфет и переданы засиявшим от счастья Гале и Вале. Ничего читатель не узнает и о том, как мать спросила, далеко ли отсюда пасутся отары овец, и как Игнат ответил, что по дороге на Стародубку, если мать пожелает, можно повидаться с чабанами и посмотреть кошары овец; как сын, усадив в машину мать,'жену и дочек, сам взялся за руль, включил мотор, а мать спросила, своя ли у Игната машина, на что Игнат, смеясь, ответил, что газик у него служебный. «Свою машину заиметь, мамо, карман не позволяет, капитала еще не нажил». Радуясь, что у Игната машина не своя, а служебная, мать спросила, какая у него должность. Не глядя на мать и не сводя глаз с дороги, Игнат ответил:
— Теперь я, мамо, директор совхоза…
— И давно, Игнаша, стал таким высоким чином?
— Недавно… с сентября. — И матери не писал?
— Стеснялся, — ответила за Игната Нюра. — Я говорила: напиши, — а он не захотел…
— А чего писать? — Игнат взглянул на мать. — Сперва надо потрудиться, а потом можно и похвалиться…
Не станем описывать, как газик лихо выскочил на пригорок, осмотрелся, чтобы не заблудиться, и пошел, пошел гулять; как он подкатывал к кошарам или к растянувшимся на по-пасе отарам; как чабаны, издали увидев Игната, улыбались ему своими засмоленными небритыми лицами, шли к нему, положив на плечи ярлыги; как газик перед вечером влетел в Стародубку, степное село, с одной улицей, широченной, точно городской проспект, с чахлыми деревцами возле дворов, и замер у крылечка директорского домика… Все то, что по дороге в Стародубку увидела мать, останется за сюжетом повествования и останется только потому, что нам необходимо, не теряя ни минуты, с сожалением сказать: после теплой, радостной встречи на аэродроме в Стародубке Евдокию Ильиничну, как это ни печально, поджидала весточка горестная, и пришла она по почте из хутора Прискорбного…
Хранилось то горестное известие в письме Ильи Голубкова. Письмо лежало во внутреннем кармане Игнатова пиджака и не, только постеянно напоминало о себе, но и спрашивало: «Ну что, Игнат, надумал? Будешь молчать или скажешь матери?» Игнат же все еще не знал, на что решиться. Перед тем как поехать на аэродром, он еще раз перечитал письмо. «Если судить по тому расписанию, какое мы составили, то через три дня мать прибудет к тебе, — писал Илья. — Прошу, братуха, найди такие подходящие слова, и не сразу, а постепенно, с подходом, чтобы мать не испугалась и не расплакалась, сообщи ей, что наша хата-старушка отжила свой век. Случилось это перед праздником. Стеша приехала домой, и мы, желая показать пример другим, со всем домашним барахлом переселились на Щуровую улицу. Хуторяне все еще сидят в своих хатах, жмутся, чего-то поджидают, а мы на праздники новоселье справили и живем-поживаем в новом доме. Квартира, Игнат, получилась удобная и для жизни пригожая! Чтобы старое, наше жилище не зияло пустыми окнами и не пугало людей своим безжизненным видом, я подседлал бульдозер и счистил подворье, как лопатой. Работа получилась аккуратная! Было подворье, и уже нету. Хатенка, коровник, курник — все сползло в Кубань и водой размыто. То место, где мы еще мальчуганами столько лет прожили, осталось чистенькое… Я понимаю, мать может обидеться на меня и на Стешу. Скажет, почему не подождали. А мы так решили: сколько же можно оттягивать переезд? Порывать со стари-нушкой надо решительно… И еще мы со Сте: шей подумали: матери так-то будет легче, вернется домой и направится уже не в Прискорбный, а на Щуровую улицу в свою новую квартиру… Но для этого ее надо подготовить, и я прошу тебя это сделать, чтобы она зря не горевала, а на нас не обижалась. У тебя еще есть и время и возможность…»
