У меня положение другое. Продавать мне нечего. Рубины были последними из моих запасов, и последний из них ушел из рук. Теперь я только ищу. Это своего рода эндшпиль. Внизу проплывает Монголия, в редеющей тьме серебрятся реки.
Сплю я неглубоко. Насколько понимаю, без сновидений. Подле меня храпит женщина с улыбающимися глазами. Сидящая за ней девочка чертит ногтями узоры на крышке консервной банки. Всякий раз, когда я просыпаюсь, она выводит английские буквы, японские иероглифы, забавную девочку с огромными глазами, бесконечные крестики и нолики, сосредоточась на этих играх в одиночку.
Крестик-нолик, крестик-нолик.
Крестик-нолик.
Крестик.
Мой паспорт заполнен почти целиком. Чиновник иммиграционной службы пристально разглядывает его, словно может найти в последовательности проставленных виз нечто криминальное. Снаружи небо светлеет перед рассветом.
В конце паспорта графа, содержащая сведения о ближайших родственниках. Там вписана только Энн. Чиновник переворачивает страницу обратно и ставит штамп, дающий право находиться в Японии шестьдесят дней. Я иду по проходу для тех, кому нечего предъявлять, и нахожу окошко обмена валюты. Женщина лет тридцати с детским голоском берет мои мятые английские деньги и протягивает тонкий конверт с еще гладкими иенами. Снаружи японская семья машет рукой прохожим, чтобы не мешали запечатлеть на фотопленке ее воссоединение.
Проезд в поезде до города стоит больше, чем я отложила. Вагон забит разноплеменной публикой с помятыми от дальних перелетов лицами. Между спинками сидений вижу свое улыбающееся отражение в окне. Я улыбаюсь. Не слишком радостно, не так широко — просто потому, что здесь меня никто не знает. Я к этому привыкла. Это помогает мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я ищу следы человека, который подписывался «Три Бриллианта». Его уже какое-то время нет в живых.
Снаружи слившиеся воедино сельский, промышленный, городской ландшафты. Переходов нет. Между домами с голубыми крышами сухая рисовая стерня. Между фабричными флигелями — дома с голубыми крышами. После Лондона они кажутся покрытыми неизбежной патиной копоти. Нельзя сказать, что Токио чистый город — я ощущаю его запах в кондиционированном воздухе поезда, — но его структура более новая. Здесь все происходит быстрее, меньше забывается. Перемены, на которые в Англии ушло два века, здесь происходят в десятилетия.
Я остаюсь в поезде до Синдзюку. Сойти с него легче, чем выйти в город. Вокзал переходит в высокие рестораны, игорные галереи, подземные торговые улицы, аквариумы с колоннами, сквозь которые движутся люди. Людской поток несет меня к восточному выходу.
По вокзальным часам уже почти десять. На моих часиках время еще лондонское, я перевожу их на девять часов вперед. Вокруг меня толкутся пассажиры. На широком тротуаре — ряды киосков с горячей лапшой и телефонные будки. У меня мелькает мысль еще раз позвонить Энн. Но киоски поближе, и то, что в них, приманчивее. Заказываю рыбный суп и, погружая лицо в пар, жадно ем вареную рыбу. Если не считать маринованных слив, это моя первая еда после Лондона — в сущности, после хлеба у Пайка. Я думаю о нем как о старике на периферии торговли камнями, одном со своими фотографиями.
Толпа заполняет тротуар до самого моего стула. Какой-то школьник, склонив голову, смотрит на меня. Лицом он похож на Иохеи. Вспоминаю его, его философию отношения к незнакомым. Задумываюсь: может, Иохеи и был тем, кого мне следовало ждать. Или Джордж Пайк. Иохеи не говорил, как это определить. Наверху на громадном видеоэкране Джек Николсон пьет пиво «Асахи», его улыбка растягивается между зданиями.
Я расплачиваюсь и иду в восточную сторону, на глухие улочки. Они напоминают мне диярбакырские, хотя отличаются почти всем. Здесь пахнет не гнилью, а только едой и паром кондиционеров, здесь нет довоенных построек, лишь заведения со стриптизом, вращающиеся бары, где подают суши, и отели для свиданий. Но звук у обоих городов один и тот же: гвалт толпы, шум машин, его подспудная человечность. Если закрыть глаза, я могу потеряться в нем. Усиленный динамиком женский голос поет рекламные тексты секса, еды или алкоголя. Я понимаю в нем только страсть, как в молитве или пении муэдзина.
Становится жарко, я снимаю пальто и несу его на руке. Сумка натирает плечо. На ближайшем перекрестке пластиковая афиша «Стопроцентной» гостиницы; мужчина сметает со ступеней пыль и цикад. Миную его и вхожу внутрь.
В окошке администратора старуха ест сашими с полистиролового подноса. Над ней вывеска на англизированном японском, прейскурант на послеобеденный отдых и на ночь. Старуха режет рыбу палочками для еды, руки у нее тонкие, мускулистые. Когда я подхожу, она поднимает взгляд, лицо ее морщится от сосредоточенности.
— Доброе утро.
— О!
От испуга у нее отвисает челюсть. Она машет рукой, прогоняя меня, словно чужеземные постояльцы могут только привести к эскалации межрасовых осложнений. Входит дворник, кричит за моей спиной, словно я где-то далеко, телефонный абонент на междугородней линии:
— Да, алло! Алло!
Я выдавливаю улыбку.
— У вас найдется комната?
— Нет комнат. — Он взмахивает метлой, сказочный крестный отец в териленовой рубашке и севших от стирки брюках. — Это капсульный отель.
— Прекрасно. У вас найдется капсула?
— Хотите капсулу?
— Да, хочу.
Дворник смотрит на старуху. Обоих охватывает паника.
— Комнат нет, одни капсулы. Прошу вас.
— Я не умещусь в них?
Он с несчастным видом пожимает плечами.
— Хотите капсулу?
Я ощущаю, что в моем организме нарушились биоритмы из-за перелета, отчего не становлюсь более терпеливой, чем следует.
— Мне нужна постель на одну ночь. Постель в капсуле меня устраивает. Заплатить могу сейчас или потом.
Они предпочитают сейчас. Старуха жестом велит разуться, потом ведет меня за собой. Заведение кажется паршивым, но я так устала, что мне все равно. В конце последнего коридора старуха возится с запертой дверью.
Внутри место для сна пусто. Оно напоминает мне комнату в доме Глётт, где хранились камни. Ящик, где меня можно запереть, как баллу или нож. На подушке сложена пижама, некрасивая, с вышитой надписью «Стопроцентная» на груди. Дальше по коридору расположены шкафчики для одежды, сауна, несколько душевых на западный манер, еще более тесных, чем капсулы. Старуха объясняет мне подробности, которых я понять не могу. Театрально указывает на дверь сауны, словно там может находиться нечто чудовищное.
Оставшись одна, снимаю одежду и захожу в душевую. Я не раздевалась донага уже несколько дней. Стою под струями воды, сколько могу, и надеваю единственную чистую одежду, позволив коже дышать. Через отверстие вытяжного вентилятора доносятся голоса рекламных певиц. Запираю свои пожитки и заползаю в свое частное пространство, на четверть кокон, на три четверти гроб.
Стены пестрят выключателями. Телевизор вделан в потолок. Матрац пахнет нежилым помещением и сладковатой плесенью, характерной для сырого климата. Укладываюсь на него и представляю вокруг себя, за стенами, других постояльцев, хотя знаю, что их там нет. Людей, превратившихся в куколок, лежащих и чего-то ждущих. От этого видения у меня начинает кружиться голова, и я глубоко дышу, отгоняя его. Сверху смотрит плоское лицо телевизора. Включаю его и прохожусь по каналам.
Мужчина старается съесть как можно больше яиц в отведенное для этого время. Двое самураев сражаются на заснеженном поле. Последний канал — платное порно. Мужчина мастурбирует на грудь женщины, его прибор и ее лицо замаскированы. Черты мужчины искажены от адреналина и удовольствия. Смотрю, как он ублажает себя, потом бесплатное время кончается, и я засыпаю. Капсула сливается с темнотой.
Просыпаюсь вечером. В капсуле определить это можно только по часам. Открыв глаза, я не сразу понимаю, где нахожусь или хотя бы могу находиться.
Ощущение такое, что ветер в моей жизни изменился и куда-то меня несет. Я лишилась всяких ориентиров. Это похоже на проклятие, хотя нигде не сказано, что «Три брата» навлекали его. Поворачиваю голову и вижу рядом часы, светящиеся цифры сменяют друг друга.
По токийскому времени восемь. Неуклюже поднимаю руку, телевизор разражается гомоном участников викторины. Колочу ладонью по его лицу, пока шум не утихает. Ключ от шкафчика у меня в кармане рубашки, иду и одеваюсь. У окошка администратора ничего нет, кроме другого телевизора. За стойкой лежит стопка телефонных справочников, но они недосягаемы, иероглифы мне непонятны, а объяснять старухе, что я разыскиваю Мусанокодзи, изготовителей соевого соуса, уже кажется чрезмерным межкультурным усилием.
Снаружи вечерний воздух еще теплый. На ступенях отеля сидят мужчины в фирменных пижамах, пьют и курят. Откидываются назад, словно каким-то фантастическим образом улица стала их домом на эту ночь, словно она принадлежит им. На другой ее стороне — торговые автоматы.
