Нередко «бездумная вера» ведет к догматизму и формализму, что противно вере истинной. Религия начинает восприниматься человеком как набор правил, регулирующих его жизнь. С одной стороны, следовать правилам — это хорошо. Но, с другой стороны, форма не должна заслонять содержание. Формализм в христианской жизни недопустим. Можно каждое воскресенье ходить в храм, читать утренние и вечерние молитвы, соблюдать все посты и не получить от этого никакой пользы. Можно принимать все догматы Православия и не быть при этом верующим. Потому что вера — это не слепое принятие догмы, а полное и действенное согласие с догмой. Если нет этого внутреннего согласия, то Символ веры остается пустым набором слов, не рождающим желания менять свою жизнь и стремиться к Царству Небесному.
Так же обстоит дело и с правилами. Бездумное соблюдение поста (мол, в книжке написано, что так надо делать) никакой пользы не принесет. Если ты не понимаешь, зачем поститься, почитай духовную литературу или приди к священнику и задай вопрос. Если ты не понимаешь, для чего нужно причащаться, опять же читай или иди к священнику и спрашивай. Если ты в чем-то сомневаешься, не нужно прогонять эти сомнения, а нужно их рассеивать. Бери богословскую литературу, ищи ответы, общайся со знающими людьми, задавай вопросы, спорь, приводи свои аргументы. Потому что загнанные вглубь сознания сомнения никуда не денутся, они будут подтачивать твою веру, разрушать ее, сводить на нет твои усилия. Конечно, не все в Православии можно объяснить разумом, многое понимаешь сердцем, но оставлять ум в бездействии не годится. Впрочем, есть люди, которые ни в чем не сомневаются. Они живут по правилам, потому что так проще. Они исправно соблюдают внешние ритуалы и считают себя людьми церковными. Они привыкают к подобному образу жизни, и тот становится для них естественным. Они не задумываются, почему живут так, а не иначе. И не понимают, что хотят получить в итоге. С таким же успехом они могли бы заняться йогой, стать мусульманами или исповедовать буддизм.
В основе христианской жизни должны лежать личные отношения со Христом и вера в то, что каждый из нас искуплен Его Пречистой Кровью; должно лежать мое осознанное стремление ко Христу и жизни во Христе. Иначе зачем совершать огромное количество действий, стремясь неизвестно к чему?
А мы вот совершаем. У нас же ноги в церкви, ум на работе, а сердце в спальне. Соответственно телом мы бьем поклоны, головой решаем управленческие задачи, а сердцем спим. И собрать все свои части воедино возможности не представляется. Поэтому и вопрос, куда идти, не возникает. Ведь та аморфная масса, которую мы собой представляем, идти вообще не в состоянии. Она может только растекаться, притом одновременно во всех направлениях.
Рассеянность кажется такой безобидной чертой по сравнению с той же гневливостью или скупостью, что вроде и говорить-то о ней не стоит. Конечно, мы понимаем, что несобранность в некоторых ситуациях (например, в работе врача) может привести к тяжелым последствиям. Понимаем и то, что конформизм позволил существовать концлагерям. Но мы-то своей рассеянностью никому не вредим.
Беда в том, что христианская жизнь и рассеянность — две несовместные вещи. Христианин плывет против течения, а не сплавляется по реке жизни подобно бревну. Христианская жизнь начинается с осознанного выбора, который невозможно совершить по рассеянности. И дальше, в течение всей жизни, христианин каждую секунду сталкивается с выбором между щедростью и скупостью, целомудрием и блудом, воздержанием и чревоугодием, каждую секунду он должен совершить свой маленький выбор, и каждый этот выбор есть его выбор между жизнью и смертью, праведностью и грехом, Богом и сатаной. Отказ совершать этот выбор, предоставление решения случаю — это тоже выбор, и не в пользу Бога.
Христианская жизнь требует от человека постоянного активного присутствия, бодрствования и трезвения. Христианский подвиг невозможен без самодисциплины, без постоянного понуждения себя. Если вам очень хочется схалтурить, но вы во имя Божие заставляете себя сделать работу тщательно — это христианский подвиг. Если же вы по ошибке дали нищему сто рублей вместо десятки, то это к христианству никакого отношения не имеет; и если вам, как роковой женщине из рассказа Н. Тэффи, в два часа ночи взбрело в голову поехать в храм молиться — это тоже не имеет никакого отношения к христианству.
Духовность — это ответственность, то есть постоянное держание ответа за каждый свой поступок, за каждое слово, за каждую мысль. Каждую секунду мы должны вопрошать себя: почему я поступил так? И - только один ответ верен: потому что я хочу быть с Богом. И все сразу становится ясно. Я не могу во имя Божие схалтурить, не могу совершить безответственный поступок, не могу жить по принципу «мне захотелось». А вот стремиться узнать и понять Евангелие или церковные правила во имя Божие — необходимо.
Конечно, сознательность, активность вовсе не подразумевают отказа от церковных правил. Но соблюдение этих правил тоже должно быть осознанным. Правила поддерживают внутреннюю дисциплину (именно поддерживают, а не заменяют), помогают не расслабляться и не рассеиваться.
Кроме того, нужно понимать, что ответственность никак не связана с гордостью. Смиряться не значит бездействовать, а значит в борьбе с помыслами сохранять мир в душе и надежду на Бога даже тогда, когда не виден результат. Смиренен не тот, кто лежит на диване в ожидании манны небесной, а тот, кто, трудясь в поте лица и не получая за труд даже пищи вдоволь, не возмущается сердцем, а принимает эту ситуацию как Божий Промысл и лучший шанс ко спасению.
Глава 2. Одиночество
Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В темной утробе нашей матери мы не знаем ее лица; из тюрьмы ее плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира.
Кто из нас знал своего брата? Кто из нас заглядывал в сердце своего отца? Кто из нас не заперт навеки в тюрьме? Кто из нас не остается навеки чужим и одиноким?
Томас Вулф. Взгляни на дом свой, Ангел
«Мы обречены на пожизненное заключение в одиночной камере» — эти слова основной темой звучат в сознании современного человека. Ибо одиночество, отчужденность, отделенность от окружающего мира стали нашим наказанием за отход от Бога.
Мы выходим из лона семьи, из маленького одиночества, в общество — одиночество большое и неисчерпаемое.
Эта отчужденность от мира, которую осознает почти каждый представитель человечества, была воспета сначала поэтами-романтиками, а потом стала базовой предпосылкой всей культуры XX века. Кто не поставит свою подпись под тютчевским «Silentium!»: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?» А может, для кого-то актуальнее прозвучат другие строки: «Лишь жить в себе самом умей — есть целый мир в душе твоей таинственно - волшебных дум...» ?
И далее через диалоги-непонимания Чехова, через поэзию свободы Маяковского, через «Вы, идущие мимо меня» Цветаевой — через всю эту бесконечную разомкнутость, разобщенность, разорванность мы пришли наконец к осознанию собственного одиночества как некоей данности, трагического разлада, положенного в основу нашего земного бытия. Едва научившись говорить и думать, мы тут же кричим, что нас не понимают, не уважают, не любят... Мы пытаемся добиться понимания и любви не мытьем, так катаньем: покупаем, завоевываем, выпрашиваем, требуем... В конечном итоге приходим к осознанию полной и тотальной невозможности ее получить, впадаем в уныние, отчаяние, тоску. Потом успокаиваемся, придумываем искусственный заменитель для недостижимого: вежливость, взаимовыручка, ласковость, любезность.
Но заменители не помогают. Они создают иллюзию правильности, но не питают душу. В них нет той силы, тех питательных веществ, которые необходимы для нашей личности, для того трепетного, слабого, обделенного существа, которое сидит в нас и беспрестанно требует пищи, не довольствуясь химической эссенцией, которой мы его пичкаем. Оно болеет, страдает, жутко мучается и никак не хочет оставить в покое другое наше «я», которое гонится за славой и деньгами, за вкусной едой и красивыми машинами.
Эту отчужденность, неродство с миром каждый осознает и формулирует по-своему. Кто-то проносит их через жизнь с покорностью, как тяжкий крест, другой — с гордостью, как полковое знамя, третий — как защитный бронежилет.
