– Жорж! Не говори так о папе. Я же люблю его!
– Ты его любишь, да! Я знаю! Ты всех любишь, кроме меня! Тебе наплевать, что я должен! Это не те люди, с которыми можно шутить. Меня же убьют, убьют! Ты хоть это понимаешь?..
Ксения заплакала. От горя, что ничем не может помочь мужу, от собственного бессилия и невозможности оправдаться. Ей хотелось спросить, зачем связываться с такими опасными людьми, а тем более – играть, но она не посмела. Да это и не имеет значения теперь. Нужно достать денег. Придется просить у папы. Она сама попросит, раз Жорж не хочет унижаться.
– Поедем к нам домой! – решительно сказала она, вылезая из-под одеяла и начиная одеваться. – Я сама поговорю с папой.
Жоржик только этого и ждал. Он не особенно надеялся на успех, но все же это был шанс. А вдруг Гридин сжалится над дочерью и даст денег? Мысль о том, что будет, если все-таки не даст, господин Экстер старался гнать от себя как можно дальше. Он отталкивал ее прочь, спускаясь по лестнице, сидя в такси, мчавшем их через морозную, заснеженную Москву к дому Гридиных. Он боялся этой мысли, не зная, что ждет его в случае, если тесть денег не даст.
Теща открыла им дверь и сразу поняла, что в молодой семье снова нелады.
– Что случилось? – спросила она потухшим голосом, чувствуя ноющую боль в сердце.
– Мама… – Ксения заплакала, входя в тепло родного дома, с привычной обстановкой, запахом полироля и папиных сигарет. – Папа дома?
Теща кивнула головой, показывая на приоткрытую кухонную дверь.
– Я делаю творожную запеканку. Вы завтракали?
Жорж, до этого сердито молчавший, выразительно вздохнул и махнул рукой. Его удивляло, что кто-то еще может думать о еде, о какой-то запеканке из творога, когда тут такая проблема, такая беда!
«Вопрос жизни и смерти решается на кухне, пропахшей корицей и взбитыми яйцами!» – зло подумал он.
Теща сообразила, что высказалась невпопад, и смутилась, заспешила на кухню.
То, в чем сомневалась и на что тайно надеялась Ксения, не произошло. Отец пил кофе на кухне. Он выслушал ее внимательно и спокойно, не перебивая, не задавая никаких вопросов, и так же спокойно, не повышая голоса, отказал.
– Прости, Ксюша, – сказал он, глядя на дочь добрым, немного грустным взглядом, – но я не обязан платить долги господина Экстера. Они непомерно велики, а я еще несу ответственность за тебя и твою маму. К тому же вряд ли он на этом остановится, поэтому не стоит создавать прецедент. Он мужчина и не должен перекладывать свои проблемы на твои плечи. Спроси свою маму, сколько раз я обращался за помощью к ее отцу? Если она назовет хоть один такой случай, я готов взять свои слова обратно и собрать необходимую сумму.
Больше Гридин не сказал ни слова, несмотря на слезы и просьбы жены и дочери, возмущенные вопли зятя. Михаил Маркович оставался холоден и непоколебим, не вступая более в бесполезные дискуссии.
Запеканка остывала на тарелках нетронутая. Ксения убежала рыдать к себе в комнату. Вера, держась за сердце, доставала из аптечки лекарства, и только один Гридин оставался невозмутим и как-то скрыто удовлетворен всем происходящим. Он знал, что рано или поздно этим кончится, и не ошибся. Пусть дорогой зятек на него не надеется, а выпутывается сам!
Жорж, красный, ужасно возбужденный, метался в гостиной из угла в угол, обезумев от бешенства и бессилия. Эти людишки рады будут его погибели! Особенно тесть, самодовольный фанфарон, тупица! Он завидовал Жоржу и тайно ненавидел его, а теперь торжествует. Но какой же выход? Выхода не было – господин Экстер увидел это ясно и отчетливо, не теша более себя напрасными иллюзиями.
– Ах, негодяи! Мерзавцы! Сволочи! – ругался он неизвестно на кого. – До чего мне все опостылело! Проклятый город! Проклятая жизнь! Я убью, убью себя!
– Папа! – рыдала Ксения, истерически вздрагивая всем телом. – Он же убьет себя! Или его убьют!
– Вот тогда и поплачешь, – ответил Гридин, обнимая дочь.
Жоржу пришла в голову последняя спасительная идея – он может молить об отсрочке! Это единственное, что еще возможно предпринять.
Он выскочил в прихожую, сорвал с вешалки подаренную тещей дубленку и выбежал за дверь, оглушительно хлопнувшую в утренней тишине лестничной клетки. Ксения, заплаканная, растрепанная, хотела бежать за ним, но Гридин не пустил ее, крепко обняв за плечи и увлекая в комнату. Она смирилась, обмякла в его руках, позволила увести себя, уложить на диван. Ее глаза, ослепшие от слез, смотрели в потолок, как давным-давно, когда она оплакивала свою первую ссору с мальчиком в третьем классе. Тогда она еще не понимала, что плачет от счастья. Жизнь оказалась совсем не такой, как в ее детских представлениях, которые почти не изменились с годами. И это неожиданно причинило ей сильную боль, которую нельзя было унять новой игрушкой, подарком или конфетами, как в детстве.
– Почему так больно, папа? – спросила она.
– Просто ты выросла, Ксюха, рыжик мой дорогой! И впервые по-настоящему столкнулась с жизнью, набив себе шишку. Но это пройдет!
– Правда?..
– Я тебя когда-нибудь обманывал?
В открытую форточку влетали снежинки. Кирилл смотрел, как они тают на лету, потом закрыл глаза, и сразу встала перед ним ночь любви, необычная, полная нежности, мягкости, неожиданного смущения, неловкости, интимного таинства близости, прекрасного в своих проявлениях… Они словно входили в незнакомый лес, скорее угадывая дорогу, чем зная ее заранее, и это было заманчиво и удивительно в их возрасте, с предшествующим опытом. Они словно стояли у истоков девственных и неизведанных, никем прежде не испытанных ощущений и чувств.
Клавдия проснулась первая и отправилась в душ. Стоя под горячими струями воды, она вспомнила, как они раздевались вчера поздно вечером, в теплой темноте комнаты, нагулявшись до ломоты в ногах по ночной Москве, полной снега и звезд, с высоким, страшно далеким черным морозным небом. Они зажгли только одну свечу, служившую им путеводным огнем на тропе любви. К утру свеча сгорела дотла, растекшись желтым восковым пятном по мельхиоровой тарелке.
Кирилл был очень осторожен, но настойчив, и она была благодарна ему за это. Иначе она ни на что так и не решилась бы. Страх и желание перемешивались с непривычными, жаркими ласками, на которые она отвечала очень робко, неумело, но с огромным и чистым стремлением доставить удовольствие мужчине, которого она придумала, представляя его себе в своих самых тайных, глубоко скрытых мечтах. Ей хотелось, чтобы ни он, ни она ни о чем не пожалели, даже если эта ночь будет их первой и последней. Они отдавали себя друг другу в тишине и неподвижной прелести ночи, как будто это их последнее свидание на земле, и их стоны, вздохи и нежный шепот смешивались с потрескиванием свечи и шорохами за стеной.
О такой ночи Клавдия никогда не мечтала, потому что она не знала, как это может быть. Кирилл не обманул ее ожиданий, он не проявлял нетерпения, дарил ей ласки и нежность, медленную и долгую любовь, тихо разговаривая с ней, словно перед ними нескончаемая дорога, по которой так сладко и мучительно хочется идти…
Ее желание – «Хочу такого мужчину!» – сбылось, как и другие. Она уже не вспоминала о Кэтти Гордон из книжки, потому что жизнь захватила ее целиком, оказавшись гораздо увлекательнее недочитанного романа. С тех пор как она увидела Кирилла, в глубине ее родилось предвкушение любви – особенной, неотвратимой, интригующе прекрасной, полной остроты и силы чувств, захватывающих и обильных, бурных, как тропический ливень. Или тихих и ласковых, как теплое солнечное утро.
Она блаженно потянулась, как ленивая кошка, накинула махровый халат, обмотала полотенцем голову и отправилась в комнату. Кирилл уже не спал.
– Расскажи мне что-нибудь, – попросила она, усаживаясь рядом.
– Антон, наверное, рвет и мечет, что меня до сих пор нет в офисе.
– Это неинтересно.
– Я знаю, что любят женщины, – сказал Кирилл, беря ее за руку. – Им нравится слушать о том, как их любят, какие они привлекательные, какие они умные и непохожие на других. Я сам слишком часто делал это.
– Что «это»?
– Ну… болтал всякое! – Кирилл уже пожалел, что завел разговор на опасную тему.
– Знаешь, я сейчас скажу тебе одну вещь, которая тебе до сих пор неизвестна, несмотря на богатый опыт. – Клавдия вздохнула, наклонила голову набок, словно присматриваясь к нему. – Никогда одной женщине не говори про другую! Это всегда вызывает боль и разочарование. Не потому, что другие женщины были, а потому, что ты говоришь об этом мне. Я хочу быть единственной! Я не думаю о том, заслуживаю я этого или нет. Я этого хочу, и все! Это мое условие, требование – назови как хочешь. На другое я никогда не соглашусь, и лучше тебе сразу знать об этом. Я хочу тебя всего – и без остатка. Я не собираюсь никому ничего уступать. Если ты при мне скажешь другой женщине комплимент, то мне скажешь три комплимента или даже пять, в зависимости от моего настроения. Все цветы, все поцелуи, все слова, все внимание, восхищение и восторг должны быть моими! И только моими!
