Оправив завязки холщовых нарукавников, она перешагнула через межу. Мимо нее темным клубком пронеслась лохматая собака Князя.
Авдотья слушала негромкий голос сына и незаметно на него поглядывала.
Сын был не молод, ему стукнуло сорок пять лет, и в нем уже ничего не осталось от того, прежнего Николая, образ которого иногда бередил память матери.
Увечная нога, хромота как бы покоробила сильные плечи и широкую спину Николая: одно плечо у него опустилось, отчего шея казалась длинной. Скуластое лицо, с крупными желваками на челюстях, приобрело жестковатые очертания, возле сурового щетинистого рта и на бурой шее темнели глубокие борозды морщин.
Как и прежде, он не загорал, а обжигался на солнце, и сейчас скулы были у него пунцовыми, а густые светлые брови казались седыми.
— Бахарев, дядя Иван! — выкрикнул Николай, и из группы, уже поредевшей, вышел длинный, худущий Дилиган.
— Дай-ка, Николя, я за ним пойду, — тотчас же вызвалась Авдотья.
— Мы с Дуней завсегда вместе, — просительно произнес и Дилиган.
— Гляди, матушка, — скупо предупредил Николай.
Он уже отвернулся от них и выкликнул четвертую пару — Александра Бахарева и Надежду Поветьеву. Под раскосым, тяжеловесным взглядом Лески Надежда уверенно вступила на полосу.
Потом Николай услал на поле Хвоща с молчаливой Любашей Карасевой.
На долю самого Николая остались самая неспорая вязальщица — кузнечиха — и неудобный загон у края оврага.
Все косари и вязальщицы разошлись по своим местам. Пошла следом за Дилиганом и Авдотья. Уже издали, со своей полосы, она увидела, как Николай, хромая, шагал к оврагу, а за ним, ссутулившись, поспешала кузнечиха.
«Ну и ладно, — подумала Авдотья, — зато ни один человек не скажет, что бригадир взял легкий участок и спорую помощницу. Чего бы там ни было, а совесть в Николае логуновская…»
Дилиган, поплевав в жесткие ладони, укрепился на длинных ногах и широко замахнулся косой. Пшеница, дрожа колосьями, с сухим хрустом повалилась на землю. Авдотья взялась за грабли. В первый момент она словно ослабела от волнения. Давно не держала она в руках ни снопа, ни свясла. Но стоило ей только прикоснуться к пшенице, лежавшей на земле слитным рядом, как дальше все получилось само собой: нет, ничего не забыли руки старой крестьянки.
Авдотья подгребла пшеницу, выдернула свясло из-за пояса, захватив полную охапку колосьев, быстро обобрала ее с обеих сторон и перепоясала так туго, что распушились и колосья и гузовье. Сноп, крепенький и аккуратный, как кубышка, лег на жнивье. Авдотья выпрямилась и перевела дух.
Степь вся пылилась, двигалась, шумела. По ту сторону оврага вслед за приземистым, настойчиво стрекочущим трактором плыл комбайн. Сквозь реденькое облако пыли видно было, как ровно и широко выстригает поле сильная машина: на жнивье оставались лишь легкие, взлохмаченные кучки соломы.
На другом поле валили пшеницу конными жатками. Две жатки двигались одна за другой, хлопотливо треща и взмахивая тонкими деревянными крыльями. Потные лошади мотали головами и хвостами, как заведенные: становилось жарко, лошадей жалили слепни.
Приложив ладонь к глазам, Авдотья разглядела двух пахарей, поднимавших зябь. С одного конца поля споро шел трактор — отсюда его движение казалось бесшумным, с другого, налегая на плуг, медленно брела по борозде женщина; в плуг была запряжена низкорослая корова.
И справа и слева доносились до Авдотьи тупой перестук веялок, ноющее завывание молотилок, крики мальчишек-погоняльщиков, звонкое ржание жеребенка, скрипение тяжело груженных телег, удаляющийся гул грузовиков.
Авдотья отбросила грабли и снова склонилась над снопом. С соседнего загона, где косил Князь, то и дело слышалось короткое злое тявканье собаки. Но у Авдотьи уже не было времени оглядываться: Дилиган вошел в раж, пшеница так и валилась у него под косой, и вязальщице надо было поторапливаться.
Она вязала и вязала, а сама думала о том, что перед войной колхозники стали было забывать, что такое старая крестьянская страда, слезная, потная, с кровавыми мозолями на руках: на полях «Большевика» машина пахала землю, машина косила хлеб, молотила, веяла. Колхоз крепко встал на земле, и Авдотье поверилось, что теперь уж отошли, отшумели все тревоги. Логуновы сложили на месте старой избенки новую мазанку, с широкими окнами и просторной горницей. В конце беспокойного тридцатого года у Николая и Натальи родился наконец долгожданный ребенок — дочь Ганюшка. Николай плотничал. Наталья старательно работала в колхозе. И вот навалилась война, и все перемешалось.
Но как далеко успел уйти Дилиган! Он поджидал Авдотью и точил косу. Торопливо выхватив свясло из-за пояса, она связала сноп, подержала в руках, словно ребенка, и бережно отложила. Час побежал за часом. Пот заливал лицо Авдотьи, спина тоже взмокла, поясницу ломило, в висках начинало томительно постукивать. Но она вязала и вязала тугие снопы и только надвинула платок на глаза да изредка смахивала пот рукавом.
«Ничего, — говорила она себе, — нынче всем трудно».
Глава третья
В полдень солнце раскалилось добела. Над степью струилось густое марево. Над дорогами висели, не опускаясь, седые волны пыли. Колосья пшеницы поникли, острые житные запахи смешались с горечью полыни. Земля обжигала босую ногу. Горячими стали не только кожухи тракторов, но и деревянные черенки кос и граблей. Лошади истомленно водили боками, жеребята уже не носились, задрав хвосты, по жнивью, а смирно стояли в тени, под растрепанным соломенным навесом.
Среди пшеницы или жнивья там и здесь темнели круглые проплешины токов. На чистой, плотно утрамбованной земле лежало зерно — его днем и ночью возили в район, на заготпункт. Рядом с пепельно-тусклыми навалами ржи уже возникали, росли, тепло золотели янтарные груды пшеницы.
За полдень над бригадным станом поднялся шест с выцветшим платком и раздались тупые, частые удары о рельс. Наступил час обеда.
Остановились тракторы, грузно замер комбайн, застыли в высоком взмахе крылья жаток. Уже не слышалось нудного завывания молотилок и перестука веялок. В первые мгновения наступившая тишина казалась странной, от нее звенело в ушах.
По дорогам, по межам, прямо по жнивью люди зашагали к стану. Только две-три одинокие женские фигуры торопливо пошли по дороге в Утевку — им надо было успеть накормить малых ребят. С участка Николая Логунова в деревню отправилась одна Анна Пронькина. Младший сын ее вчера вместе со своими ровесниками получил мобилизационный лист, и его надо было собрать в дорогу. Анна оставалась в доме совсем одна: Прокопий воевал на фронте, а старший сын в самые первые дни войны устроился на железной дороге.
Под соломенный навес стана приходили и приходили люди. Целая бригада школьников принесла ведра чистой родниковой воды.
Здесь, под навесом, только и скапливалась тень, и между тонкими столбами-подпорками веял чуть приметный ветерок.
Авдотья сидела возле подпорки, истомленно прикрыв глаза.
— Устала, бабаня? — услышала она голос Ганюшки и хрипло откликнулась:
— Устала малость.
Девочка присела на корточки и внимательно взглянула в худое, багровое от жары лицо Авдотьи, на ее беспокойные, дрожащие руки. Метнувшись куда-то в гущу людей, Ганюшка тотчас же вынырнула с полной кружкой в руках.
— Испей, бабаня.
Медленно, с наслаждением пила Авдотья свежую ледяную воду; с каждым глотком в нее словно вливалась сила, в висках уже не так стучало, и боль в пояснице стала затихать.
— Живая водица, — благодарно, в полный голос сказала она. — Поди, сама принесла?
— Что ты! — с достоинством возразила Ганюшка. — Мы колоски собираем за комбайном. Знаешь, сколько насобирали? Воду первоклашки носят.
Не утерпев, Авдотья подтащила к себе внучку, пригладила встрепанную головенку, прошептала в красное ушко: «Звонок ты мой, колокол!..» — и отпустила. Ганюшка стрелой вылетела из-под навеса: побежала, должно быть, по своим пионерским делам.
Возле Авдотьи опустилась на землю Татьяна Ремнева. Тяжело дыша, она поправила сбившиеся волосы, перевязала платок, стряхнула с кофты колючие соломинки. Серые глаза ее, усталые, с кровавыми прожилками, беспокойно искали кого-то. «Сынка смотрит», — решила Авдотья, незаметно следя за Татьяной. Действительно, к Татьяне быстро подошел Степа. Мальчик осторожно тронул плечо матери. Татьяна подала ему две лепешки, головку лука, кувшин с молоком и проворчала:
— Ручищи-то… Хоть бы вымыл!
— Негде, мама, — коротко ответил Степан, исподлобья взглядывая на мать.
Это была правда: в степи приходилось беречь каждую каплю воды.
— С отцом-то как схож, — сказала Авдотья, когда мальчик отошел.
— Старший, Федя, тот в меня вышел, — ответила Татьяна.
