— Ни к чему мне это.
Она не поняла, что именно он хотел сказать, но промолчала: расспрашивать сразу было неудобно.
Надежда по привычке проснулась рано утром и хотела незаметно уйти. Но Матвей открыл глаза и тихо спросил:
— Куда?
— В бригаду, — не сразу виновато ответила Надежда.
— Ты кто же теперь? Бригадир?
— Нет. Это я на уборке только… А так фермы все у меня. Председателем у нас Гончаров Павел Васильевич, старик. И еще я — секретарь партийный.
— А-а, — неопределенно протянул Матвей, и сердце у Надежды болезненно стукнуло.
— Никак мне, Мотя, невозможно дома остаться…
— А я ничего не говорю.
Матвей сел на постели, и тут только Надежда увидела, какой он серый и постаревший. Надо бы хоть поговорить с ним толком, а то получается вовсе нехорошо.
— Война-то страшная идет? — спросила она, с жалостью глядя на его скулы, туго обтянутые кожей.
— Такой еще не было. Это мне фарт вышел: пальцы — чего они, много ли стоят. Руки и ноги кругом слетают… — Матвей повертел перед глазами своей калечной рукой и как-то нехотя, криво, незнакомо усмехнулся. — Привезли бы тебе в тележке эдакий обрубок, без рук, без ног, только что живая душа в нем… Поди, страшилась, думала, а?
— Думала. — Надежда опустилась на скамью, переплела под грудью сильные загорелые руки. — Ну и приняла бы, стала бы ходить, как за дитем…
— Все вы так говорите. В госпитале таких «самоварами» звали… Эх!
Надежда терпеливо ждала, помалкивая.
— Не чуяла ты, сколько раз я тебя там звал, кричал, а, Надя?
Его глаза, усталые, с кровавыми прожилками, вдруг так блеснули, что Надежду словно ветром снесло со скамьи. Она села рядом с Матвеем, спросила с испугом:
— Ну, ну, Мотя?
— Из окружения выходили почти целый месяц… под Вязьмой… Город такой есть, то есть был, — торопливо, с болью, сбивчиво заговорил Матвей, в упор глядя на нее все теми же странными глазами. — Спасибо, командир строгий попался… вел и вел. Клюкву жевали, траву, коренья, на себе раненых волокли… хоронили. Два или три раза совсем каюк нам выходил: в кольцо сжимали. Я берег для себя последнюю пулю. Да и все так. Вот гляди… — Он схватил свою гимнастерку и левой рукой, почти разорвав нагрудный карман, неловко вытянул из него коротенькую гладкую пулю. — Вот она… два раза… уж и перекрестился… уж и патрон в ствол загнал… вот и звал тебя: прощался.
— А тот командир живой остался?
— Нет. Шальной пулей… прямо в висок, уже на виду у наших.
— Командир тот, наверное, был коммунистом? — спросила Надежда.
— Да.
— Вижу.
Матвей хмуро опустил голову. Так. Значит, Надежда поняла его по-своему. Не зря ли он звал ее в страшную минуту?
Но Надежда взяла его за руку, мягко разжала ладонь.
— Дай спрячу пулю на память. Жалко-то как мне тебя, Мотя!
Вот они, бабы, пойми их…
Надежда разбудила старшую дочь, велела ей идти в избу, к отцу, затопить печь, испечь преснушки.
— Потом на поле приходи, — наказывала она Вере, которая обрадованно и нетерпеливо натягивала на себя пестрое платьишко. — А отец пусть отдыхает.
Она прикрыла за собой скрипучую калитку, постояла, задумчиво глядя на пыльную дорогу. Надо бы спросить у Матвея, как же он думает жить дальше. Впрочем, пока пусть отдыхает.
Она зашагала было по тропинке и вдруг снова остановилась. Нет, и все-таки что-то не так…
Глава пятая
Старенький, насквозь пропыленный газик, мягко ныряя по жнивью, подъехал к току и остановился. Из машины вышел высокий худой человек в защитном костюме. Он надвинул фуражку на глаза, от солнца, осмотрелся и сказал:
— Здравствуйте, товарищи!
На току было шумно — работал трактор, гудели молотилки, стучала веялка, и голос приезжего расслышали только немногие. Женщины перестали крутить тяжелую ручку веялки, ответили вразброд:
— Здравствуйте.
Авдотья поднялась с земли — она отгребала зерно легкой лопаточкой — и поклонилась:
— Здравствуйте, пожалуйте.
— Это первая бригада? — спросил приезжий, невольно обращаясь к Авдотье.
— Первая. Николая Логунова. А вы сами откуда будете?
— Я из района.
Он наклонился, сунул ладонь в кучу зерна, в сыпучую глубину, помедлил.
— Не греется?
— Когда же греться? — возразила ему Анна Пронькина своим резким голосом. — Из-под веялки прямо на воз — и айда…
Приезжий выпрямился, внимательно взглянул в сумрачное лицо немолодой женщины.
— Как же иначе? Нам дороги каждая минута и каждое зерно.
Сумрачная женщина хотела что-то возразить.
— Помолчи, Анна, — сурово оборвала ее Авдотья, и на лицах у женщин промелькнули странные усмешки.
— Я секретарь райкома, — сказал приезжий. — Зовут меня Иван Васильевич. Фамилия Сапрыкин.
Он сдержанно улыбнулся, и все увидели, что секретарь совсем молод: у него были светлые глаза в густых ресницах и белозубый мальчишеский рот. Только худ он был необычайно.
— В «Большевике» в первый раз, — добавил он с той же открытой улыбкой. — Знаю только одну Поветьеву.
— Теперь вы, значит, и есть самый главный секретарь? — спросила Олена Соболева.
Ее толстое безбровое лицо выразило неподдельное изумление. Она было подумала, что это приехал человек из военкомата или с самого фронта: на нем и сапоги командирские, и вся выправка изобличает военного.
— Я и есть, — коротко ответил он.
— Недавно заступили? — спросила Наталья.
— Дней пять.
Сапрыкин приехал сюда, в далекий степной район, прямо из госпиталя, еще не обжился, не привык к тому, что стал секретарем райкома, и в глубине души крепко надеялся вернуться в свой полк.
— А где же у вас тут Поветьева? — спросил он, оглядываясь.
— Надежда у молотилки. Задавальщицей встала нынче.
— Задавальщицей? — озабоченно переспросил Сапрыкин. — Заменить бы надо.
— Заменят, если нужно, — спокойно вмешалась Авдотья. — Наташа, сходи-ка.
Наталья отделилась от группы и зашагала к молотилке, над которой стояло серое облако пыли.
— Вас, бабушка, слушаются, — с улыбкой обратился к Авдотье секретарь.
— Да ведь уж старая я.
— Авдотья Егорьевна у нас, у баб, в матках ходит со старинных лет, — вставила Татьяна Ремнева.
Секретарь взглянул на ее худое, суровое лицо, потом на Авдотью.
— А песенница тут у вас есть в Утевке… мне говорили… Это что же, другая Авдотья Егорьевна?
— Уж и про песни узнал, — стеснительно пробормотала Авдотья.
Ее перебили женщины:
— Она и есть.
— Одна такая у нас.
Авдотья стояла перед Сапрыкиным молча, сложив руки на груди, прямая, синеглазая, со слабым старческим румянцем на худых щеках.
— Вот и отлично, — медленно сказал секретарь, внимательно ее разглядывая. — У меня к вам дело есть. Ну, об этом после. Побеседуем, товарищи, — обратился он ко всем женщинам.
— Да вы присядьте, вот хоть на пшеничку, — по-хозяйски, с достоинством пригласила его Авдотья.
Женщины спросили у секретаря, как там, на войне. Сапрыкин ответил не сразу.
— Что же, товарищи, вы сами слышите сводки с фронта. Пока тяжеловато. Похоже, завязывается большое сражение возле самой Волги.
— Ну и как?
Это спросила молоденькая веснушчатая девушка и смутилась, спряталась за спину полной женщины.
— В победе нашей даже сомневаться нельзя. Но достанется она нам дорогой ценой.
— А вы, товарищ секретарь, сами были на фронте? — спросила та же конопатая девушка, и Сапрыкин подумал: «Не так-то уж она конфузлива…»
— Если не считать госпиталя — прямо оттуда.
Худое лицо Сапрыкина словно затуманилось.
— Скучаешь по армии, Иван Васильич? — тихо заметила Авдотья.
Сапрыкин улыбнулся, но как-то через силу.
— Скучаю. Ну хорошо. Перейдем к нашим делам. Кто у вас председатель? Гончаров?
— Павел Васильевич только-только тут был. Во вторую бригаду поехал, — сказала Любаша Карасева. — Кого бы послать за ним?
— К чему посылать? — успокоил ее Сапрыкин. — Я заеду во вторую бригаду. Как вы тут с ним? Ладите?
Женщины переглянулись, замялись. Давно уже не было так, чтобы у них спрашивали, каков председатель, да еще без него: значит, отвечай напрямик.
Вот если б года три назад спросили у них насчет председателя Назарова, пьяницы и никудышника, было бы что сказать! А на Гончаровых, на сына и на отца, у них в колхозе обиды нет. С Петром Гончаровым, с молодым, правда, куда лучше было: тот всему делу голова. Старику трудно, не те годы, и характером он жидковат…
— Председатель, какой он ни есть, выше головы не сигнет, — угрюмо проворчала Анна и, зачерпнув горсть зерна, протянула его секретарю. — Председатель хлебушка не родит. Гляди, какой он — ни тела в нем, ни духу.
