— Ничего.
Учительница закончила рассказ о фронтовых событиях и развернула небольшой листок районной газеты.
— Посмотрим, что у нас делается на хлебном фронте, — сказала она.
Семихватиха, кряхтя, поднялась, отряхнула пустую котомочку, вышла из-под навеса и, сгорбившись, зашагала к Утевке.
— Хлебным фронтом не интересуется, — иронически произнес комбайнер.
Нина Ивановна прочитала заметку о вязальщицах из артели «Волна революции»: за день они вывязывали по пятьсот — шестьсот снопов каждая.
— Сколько? — недоверчиво вскрикнула Татьяна.
Насторожились и обе курносые подружки.
— Пятьсот — шестьсот, — повторила Нина Ивановна, приблизив газету к близоруким глазам.
Оказывается, каждая вязальщица работала с напарницей, подгребавшей пшеницу.
— Где ее взять, помощницу? — вставила своим зычным голосом Анна. — Знай гнись одна.
— Много ты гнешься, — насмешливо возразила старшая из подружек.
— А уж сноп-то свяжешь: тронь его — свясло сразу оттянется, труха трухой.
Закончив беседу, учительница отошла и встала в сторонке. Она, пожалуй, казалась действительно несколько «нескладной» — слишком высокая, в своей узковатой поношенной юбке и в мужских пропыленных ботинках. У нее были большие темные рабочие руки — в них она мяла сейчас платочек — и круглое, простое, курносое лицо, на котором хорошо светились серые внимательные глаза.
Надежда подтолкнула дочь — теперь настал черед читать сводку. Вера, краснея от смущения, встала возле учительницы.
— Громче!
— Не слыхать! — закричали сзади, как только она начала читать.
Вера бросила быстрый взгляд на мать, но та только усмехнулась: смелее, мол, довольно уж на меня надеяться!
Вера повысила голос, покраснев почти до слез, — она была очень конфузливой, а сейчас еще и боялась строгой Нины Ивановны, которая у них в классе преподавала литературу. Вере и в голову не могло прийти, какой она в эту минуту была пригожей в своем невидном ситцевом платье, с босыми, стройными, исцарапанными на жнивье ногами, большеглазая, чернобровая, по-девичьи подобранная и ладная. С особой материнской лаской смотрели на нее пожилые усталые женщины.
В сводке упоминалось, что комбайнер выполнил до обеда полную дневную норму. Все оглянулись на черноглазого парня, и тот просиял.
Отмечены были в сводке и тракторист Степан Степанович Ремнев с прицепщиком.
Услышав свое имя, Степан спрятался за широкую спину матери, и, как люди ни пытались рассмотреть тракториста, они видели только Татьяну: она улыбалась сдержанно и гордо.
На первое место среди косцов и вязальщиц вышли Иван Иванович Бахарев и Авдотья Егорьевна Логунова.
— Вот они, старики! — оживленно зашумели на стане.
— Старый конь борозды не испортит.
— Мы с Дуней завсегда!.. — тонко вскрикнул Дилиган, размахивая длинными жилистыми руками.
Авдотья опустила глаза, но сердце у нее так и стучало. В который уж раз переживает она это счастье — благодарное признание ее труда в артели — и каждый раз волнуется, как молодушка: привыкнуть к этому, должно быть, невозможно.
— На втором месте Афанасий Ильич Попов… — нараспев прочитала Вера.
— Кто же это? Который Попов?
— Афанасий Ильич Попов, — старательно повторила Вера, — и вязальщица Татьяна Ивановна Ремнева.
По стану словно ветерок прошел:
— Князь! Князь! Ба-атюшки, да это Князь!
Сам Князь вздрогнул от этого шепота, густые брови косо взлетели на лоб, дремучие глазки уставились на румяную Веру, потом переметнулись на Татьяну.
Десятки раз ему приходилось слышать о том, как старательно работают другие. Но еще ни разу не случалось, чтобы это хоть в малейшей степени относилось к нему самому. Поэтому в первые секунды им овладело одно только удивление: «Не я, — должно, ошибка… Мало ли Поповых?» Однако по лицу Татьяны он видел, что ошибки нет. Учетчица уже читала о других косцах, народ пошептался насчет Князя — кто-то даже посмеялся скрытно, в ладошку, — и тут же все забыли о нем.
А он никак не мог собрать своих мыслей. И вдруг вспомнил о Лукерье: завтра она погонит его в огород — полоть картошку. Дура баба, только и знает — огород. А он — нет, не пойдет на свою картошку ни завтра, ни послезавтра. Словом, до тех пор, пока не уберут колхозную пшеницу. Мало того: Лукерью самое придется пригнать на поле… «У-у, гладкий черт, лосиха!» — с досадой подумал он о жене и, поднявшись, вышел из-под навеса.
— Эка распалило его, — произнес насмешливый женский голос. — До звона ушел…
Татьяна тоже встала.
— Что ж, и мне надо идти.
Тут она и увидела на дороге маленькую фигурку. «Ганюшка бежит, верно, к Авдотье…»
Но она ошиблась: это была младшая дочь Надежды Поветьевой, двенадцатилетняя Зоя.
Девочка мчалась во весь дух до самого стана. Надежда разговаривала с двумя подружками. Зоя с разлета открыла потную ладошку: на ладошке лежал примятый листок письма. Надежда сразу узнала знакомый, с мудреными завитушками, почерк мужа и смолкла на полуслове.
— Читала, что ли? — требовательно, изменившимся голосом спросила она.
— Папаня домой едет, — шепнула Зоя, глядя на мать исподлобья зеленоватыми беспокойными глазами. — Написано — по чистой отпустили.
Зеленоватые глаза и острое, мелкое, веснушчатое лицо девочки так близко и ощутимо напомнили Матвея, что в голове у Надежды словно вдруг помутилось. Она взяла с ладошки листок. Написано было всего несколько строк, и под ними тщательно выведена подпись.
Анна Пронькина, не поняв, в чем дело, закричала:
— Ба-атюшки… либо уж убитый?
Крик этот переполошил всех, кто еще оставался на стане. Когда Надежда подняла голову, она увидела, что стоит в тесном кольце женщин. На их худых, почернелых, напряженных лицах она прочитала такое тревожное участие к себе, что вдруг позабыла обо всем на свете, кроме того, что она сама вот такая же, как эти утевские бабы, солдатка, не отделимая от них ни в чем — ни в горе, ни в радости. Краска бросилась ей в лицо.
— Пишет, по чистой отпустили его! — сказала она сильным, грудным своим голосом.
— Значит, ждать теперь будешь? — осторожно спросила Авдотья.
— Да он уж едет, папанька! — звонко крикнула Зоя и снова взглянула на мать.
— Это тебе, Надя, плясать надо, — улыбаясь, сказала Авдотья.
Надежда опустила глаза, и все увидели на ее полном, румяном лице странное выражение нерешительности. «По чистой, — мелькнула тревожная мысль не у одной женщины. — Кто знает, какой он приедет?» Но об этом лучше не говорить.
— Ступай домой, приберись, лепешек хоть замеси, — посоветовала Авдотья.
Надежда преодолела волнение и сказала уже спокойно:
— Что ты, тетя Дуня, а снопы-то сами, что ли, свяжутся? Ночью приготовлю, успею, не сегодня же он приедет. Ну что же, наобедались, звонить надо.
Женщины разошлись одна за другой. На стане задержались только две подружки. Девушки по-своему истолковали и растерянность Надежды, и выражение нерешительности, которое промелькнуло у нее на лице.
— Не любит она его, вот честное слово, — шептала маленькая кареглазая, та, что вчера сидела в крапиве и плакала.
— Дурища ты, — возмущалась старшая, — может, теперь он безногий. А ты — «не любит»…
— Истинная правда, вот увидишь!
— Кто ее знает, — сдалась старшая подружка, — может, и не любит.
Стан наконец опустел, затих. Только в дальнем конце его, на прошлогодней, тусклой и взъерошенной соломе, спали разморенные жарой два жеребенка — чалый и светло-гнедой. Они так крепко и уютно переплелись телами, что снаружи была только одна острая чалая мордочка с сонно развешенными мохнатыми ушами и чуткими бархатными ноздрями.
Глава четвертая
Надежда пришла домой ночью. Девочки спали во дворе на одной кровати. Мать оправила одеяло.
В избе зажгла коптилку и присела у стола. На тарелке с отбитым краем лежал кусок темного хлеба: ее порция ужина. Отщипнув хлеба, она рассеянно пожевала, загасила коптилку, торопливо сбросила с себя одежду и растянулась на перине, постеленной девочками прямо на крашеном чистом полу.
Тело у Надежды ныло и гудело от усталости, но спать она не хотела. Вернее, не могла. «Матвеюшка!..» — шептала она и сразу словно погружалась в быстрые, беспокойные волны. Истекали, быть может, последние часы перед встречей: дверь вот-вот отворится, и… Как бы ни поломала, ни покалечила Матвея война, какой бы он ни пришел — все равно, один на белом свете у нее муж, отец ее детей.
Правда, жизнь у них сложилась не просто. Мысль о том, что у нее с Матвеем многое не договорено и не решено до конца и что все это еще впереди, то и дело пробивалась, словно ледяная струйка, сквозь нетерпеливую радость ожидания. «Ну что же, — говорила себе Надежда, — Матвей человек со всячинкой: хоть и отец своим детям, а в доме не хозяин». Рыжий, шумливый и даже грозный, но мелкий ростом и несильный — «мышь подколенная», как она однажды обозвала его в горячую минуту.
