бедной Розамунде прощальное письмо, полное никчемной французской сентиментальности и умничанья насчет Судьбы и Общества. Решения собственной судьбы он ждал недолго. Он снова попытался бежать, чего от него и ожидали, и был застрелен часовым. Помню, мне рассказывали, что пуля попала в голову и сразила его на месте.
Мой рассказ закончен. Вот уже десять лет Розамунда покоится там, на церковном дворе; вот уже десять лет мисс Уэлвин живет в Гленвит-Грейндж в одиночестве, если, конечно, не считать племянницы. Теперь вся ее жизнь — лишь воспоминания о прежних счастливых днях, которые пробуждает в ней старый дом. В нем не найдется, наверное, ни единой мелочи, которая не напоминала бы ей о покойной матери, чье последнее желание она исполнила, о сестре, чье счастье когда-то было для нее главной драгоценностью на этом свете. Гравюры в библиотеке, на которые вы обратили внимание, когда-то копировала Розамунда, а карандашом в ее руке водила рука Иды. По нотам, которые вы просматривали, Ида с матерью играли вместе долгими тихими летними вечерами. Теперь у Иды не осталось ничего, что связывало бы ее с настоящим, кроме бедного ребенка, чье состояние Ида неустанно старается облегчить, и нескольких крестьянских семей по соседству, чьи скромные желания она всегда готова исполнить, печали — утолить, а заботы — разделить. Ее скромные добрые дела так или иначе коснулись всех нас, и по всей округе в домах честных тружеников о ней говорят с любовью и благословляют от всего сердца. Не только в этой деревне, но и на много миль окрест не найдется ни одного бедного жилища, где вас не примут как старого друга, стоит вам упомянуть при его обитателях, что вы знали хозяйку Гленвит-Грейндж.
Пролог к пятому рассказу
Следующий заказ после того, как мистер Гартуайт отпустил меня, был, пожалуй, полнейшей противоположностью моей предыдущей работе. Не успев опомниться после рисования быка в усадьбе, я приступил к копированию «Святого семейства» Корреджо в женском монастыре. Право, те, кто посещает выставки Королевской академии художеств и видит картины знаменитых художников, годами пишущих в одном и том же характерном для них стиле, благодаря которому они и прославились, были бы потрясены, если бы узнали, каким мастером на все руки вынужден стать бедный художник, прежде чем начнет зарабатывать себе на хлеб насущный.
Картину Корреджо, которую мне заказали скопировать, одолжил монахиням один состоятельный джентльмен-католик, который считал ее жемчужиной своей коллекции и до сих пор не решался выпустить из рук. Мою копию по завершении предполагалось поместить над алтарем в монастырской часовне, а вся работа над ней должна была происходить только в приемной монастыря и под неусыпным надзором кого-нибудь из насельниц. Только на таких условиях владелец Корреджо согласился на время расстаться со своим сокровищем и позволить, чтобы его копировал какой-то незнакомец. О наложенных им ограничениях, которые я в глубине души счел совершенно нелепыми и, пожалуй, даже оскорбительными — ведь меня не в чем было подозревать, — мне вполне учтиво сообщили заранее, прежде чем я согласился исполнить заказ. Мне сказали, что, если я не собираюсь следовать этим мерам предосторожности, которые обидели бы любого художника точно так же, как меня, мне не стоит и предлагать свои услуги по созданию копии, и тогда монахини обратятся к другому представителю моей профессии. Подумав сутки, я согласился с условиями — по совету жены — и тем самым избавил монахинь от хлопотливых поисков еще одного копировщика Корреджо.
Монастырь оказался расположен в очаровательном месте — тихой маленькой долине на западе Англии. Монастырская приемная, где мне предстояло писать, представляла собой большую, прекрасно освещенную залу, а в деревенской гостинице примерно в полумиле оттуда мне предоставили превосходные комнаты для ночлега. Поэтому жаловаться было не на что, по крайней мере в этом отношении. Касательно самой картины, которая была для меня следующей заботой, копировать ее оказалось, к моему удивлению, отнюдь не настолько трудно, насколько я предвидел. В вопросах искусства я мятежная душа, и мне хватает дерзости полагать, что и в картинах старых мастеров, помимо красоты, есть свои недостатки. Поэтому я наконец-то могу вынести независимое суждение по поводу Корреджо из монастыря. С технической точки зрения картина представляла собой прекрасный образец рисунка и колорита, но что касается требований высшего порядка — изысканности, возвышенности, чувства, достойных подобного сюжета, — она заслуживала копирования ничуть не больше, чем большинство заурядных творений любого не слишком удачливого современного художника. Мало того что ликам Святого семейства недоставало должной чистоты и нежности выражения — им недоставало выражения в принципе. Говорить так — чистой воды ересь, но все же драгоценный Корреджо оказался явно и недвусмысленно картиной крайне неинтересной.
Впрочем, довольно о монастыре и о работе, которая мне там предстояла. Теперь мне не терпелось узнать, как именно будут соблюдаться строгие условия, о которых меня предупредили. В первый день моим стражем в приемной стала сама мать настоятельница — суровая, молчаливая женщина фанатичного вида, явно решившая запугать и смутить меня и в полной мере достигшая своей цели. На второй день ее сменил на посту духовник монастыря — мягкий, меланхоличный, с манерами джентльмена; с ним я вполне поладил. На третий день в качестве надзирательницы ко мне прислали сестру-привратницу — грязную, угрюмую, глухую старуху, которая с утра до вечера вязала чулок и жевала фиалковый корень. На четвертый день на часах рядом с драгоценным Корреджо стояла монахиня средних лет, к которой, как я подслушал, обращались «мать Марта»; этим список моих соглядатаев и ограничился. Мать Марта, сестра-привратница, духовник и настоятельница сменяли друг друга с армейской регулярностью, пока я не нанес последний мазок на свою копию. Я находил кого-то из них уже на месте, когда входил в приемную по утрам, и оставлял в кресле для часовых каждый вечер, когда отправлялся восвояси. Если в монастыре и были молодые и красивые монахини, мне на глаза не попадались даже краешки их облачений. От дверей до приемной и от приемной до дверей — этим и ограничились мои впечатления от внутреннего устройства монастыря.
Единственной из моих надзирателей, с кем мне удалось свести подобие знакомства, была мать Марта. Внешность ее была лишена привлекательных черт, но она была женщина простая, добродушная, любительница посплетничать и любопытная сверх всякого вероятия. Она провела в обители всю жизнь, совершенно свыклась с монастырским укладом, ничуть не возражала против однообразия своих занятий, отнюдь не стремилась повидать мир своими глазами, однако, с другой стороны, жадно впитывала все сведения о нем от
