— А эти тоже, барышни… Работали б себе… Ничего, мы перейдём в другой дом.
Оба, схватив Томмота под мышки, поволокли вон. Глотнув морозного воздуха, Томмот немного пришёл в себя, и недавно такую спасительную мысль о смерти заменила другая: я должен выжить… Ойуров сказал, что на смерть не имею права… Это равносильно дезертирству… Я должен…
Отворив какую-то дверь, истязатели впихнули Томмота вовнутрь, и он упал грудью на пол. Топорков зажёг свечу и поставил на подоконник.
— Чычахов, повторяю, если хочешь жить — признавайся. Слышишь? Встань!
С трудом поднявшись, Томмот кое-как утвердился на ногах, но Топорков толкнул парня в глубину избы, и тот снова упал, прислоняясь затылком к мёрзлой стене.
— Спрашиваю последний раз…
Скользя затылком по стене, Томмот выпрямился, но Мальцев схватил его и усадил на обрубок полена.
— Ну-с, начнём сначала.
Валерий не спал, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Вот будто бы снег скрипнул под чьими-то ногами. Один человек или не один? Мимо ли пройдут или это уже за ним? Мимо будто бы…
Мысли, с убийственной логичностью вытекая одна из другой, кружились, будто в хороводе охосой, и ни одну мысль нельзя было ни вынуть из этой цепи, ни вставить новую. Топорков такой изверг, что развяжет язык кому угодно, сумели же они позапрошлой ночью заставить его выложить всё, что он намеревался доложить только одному командующему. Развяжут язык и Чычахову. А это значит, что он непременно скажет что-нибудь новое и о нём, о Валерии, а там — коготок увяз, всей птичке пропасть. Даже если Чычахов и умрёт, ничего не сказав нового про него, то и тогда спасения нет: люди Топоркова ни за что не признаются в этом, они скажут, что пристрелили парня после того, как тот признался. Что это, они действительно им не верят или хотят приобрести славу разоблачителей агентов Чека? На худой конец чёрт бы с ним, с Топорковым, будь он один такой дуболом, но Валерий не мог без холодка тревоги вспомнить мимолётный разговор с полковником Рейнгардтом, который спросил Валерия про Соболева. Когда Валерий сказал, что был схвачен чекистами по доносу Соболева, тот недоверчиво улыбнулся — что за чепуха! — и пошёл прочь. Может статься, что о своих подозрениях Рейнгардт шепнул Топоркову. Нет, нельзя было Валерию лежать и ждать.
Наспех одевшись, Валерий выскочил вон, а увидев издали свет в окнах Пепеляева, он припустил бегом.
— Стой, кто идёт? — окликнул его постовой, но Валерий ринулся на свет окон и забарабанил в раму.
— Генерал! Брат генерал! Я к вам!
Солдат, оттаскивая его за ворот, орал:
— Стой! Прекрати! Идём!
Послышался стук открываемой калитки, и в её проёме показался адъютант.
— Постовой, я же велел пропустить нарочного генерала Вишневского!
— Это не он, это якут…
— Какой ещё якут?
— Брат поручик, Аргылов я, — Валерий стряхнул со своего ворота руки солдата. — Я к командующему…
— Приходи утром. Постовой, прогони его…
Валерий кинулся к дверям.
— Куда опять? А ну, прочь отсюда!
За калиткой в доме распахнулась дверь.
— Тот якут ещё здесь? — спросил адъютант. — Пропусти его.
Валерий вошёл в дом вслед за адъютантом. Пепеляев, глядя во тьму за окном, стоял спиной к выходу.
— Брат генерал, добрый вечер.
Пепеляев обернулся. Вид у него был усталый, веки набрякли и покраснели.
— Не вечер, Аргылов, ночь. Что хотите? Пожалуйста…
Мягкий тон генерала прибавил Валерию смелости.
— Брат генерал, я с Чычаховым, который, вы помните, бежал со мной от красных, завтра утром должен поехать в наслеги для сбора подвод и продовольствия по распоряжению полковника Андерса. А сейчас он арестован полковником Топорковым. Но он ведь был освобождён по вашему распоряжению.
— А вы этому Чычахову вполне доверяете?
— Он спас меня от расстрела. На моих глазах он убил несколько красных. И он… он любит мою сестру…
— А-а! Да, да… Поручик!
В дверях появился адъютант.
— Вызовите Топоркова.
Пепеляев стал расспрашивать Валерия, где они были, сколько достали подвод, что говорят в народе.
— Прежде всего, брат генерал, народ хвалит вас за гуманность…
— Да, да… Рад, что правильно понят. Прошу вас: где бы ни находились, подчёркивайте мирное, лояльное отношение дружины к якутам…
— Брат генерал, по вашему вызову… — раздался голос Топоркова.
Пепеляев пошёл за свой стол и, опёршись на него руками, отчуждённо спросил:
— Почему вы задержали Чычахова?
— Брат генерал, он сегодня выезжал в наслег и там произнёс речь в похвалу большевиков.
— Откуда вы знаете? Кто выезжал с Чычаховым в наслег?
— Чемпосов.
— Чемпосов?.. Ах, да… Тот, молодой, — он тронул щеки, — и тут у него пятно… С нами прибыл, с востока?
— Да.
— Что показывает Чемпосов? Подтверждает агитацию за большевиков?
— Нет… Говорит, якобы тот отвечал на вопросы.
— На чём, в таком случае, основаны ваши подозрения?
— На донесении тайного агента. Агент надёжный, брат генерал.
— Почему тогда обвинение ваше не подтверждает Чемпосов? Вы подозреваете и его?
— Нет, брат генерал. К нему мы претензий не имеем.
— Право, полковник, я вас не понимаю… Поручик, освободите Чычахова и отправьте его домой.
— Брат генерал!.. — Топорков вышагнул вперёд.
— Поймите, брат полковник. Местные жители, подобные вот Аргылову, желают победы нашему святому делу, они — наша опора. Поход на Якутск требует многого. Аргылов с Чычаховым имеют задание выехать в наслег для сбора подвод. От успеха их дела зависит и наш успех. Аргылов, желаю вам успеха. — Пепеляев подал Валерию руку.
Топорков повернулся было, чтобы выйти тоже, но Пепеляев остановил его взглядом: задержись-ка.
Когда захлопнулась дверь, Пепеляев взял Топоркова под руку.
— Не сердитесь, полковник. Подобное иногда бывает просто необходимо. Никак нельзя нам сейчас отвадить от себя Аргыловых. Отвернутся они от нас — тогда беда. До поры до времени приходится им улыбаться во гневе да хвалить пренебрегая. Мы не должны повторить ошибку Колчака, который отринул от себя всё население Сибири. И по совести, полковник, — Пепеляев заглянул Топоркову в глаза, — вы этого Чычахова действительно подозреваете?
— Он мне не нравится, брат генерал…
Глава двадцать шестая
Из слободы они выехали задолго до рассвета.
Валерий сел в сани-кошевку, а Томмоту показал на дровни, смутно выступавшие из тьмы возле ворот:
— Садись туда. Править будет возчик, а ты ложись да спи.
Томмот заглянул в лицо извозчику:
— Ты, Лэкес?
— Вас отпустили?
— Отпустили! Можно сказать…
— Страх тогда меня обуял! Думал, вас-то они непременно съедят…
Продрогшие на морозе кони без понуканий ударились в резвую хлынь. Болело всё тело от битья, но в дровнях на мягком сене, в меховых торбасах и в шубе да по накатанной дороге тепло и покойно было, и Томмот стал думать о том, что вот и ещё один раз всё обошлось, а что дальше — лучше не загадывать.
Лишь трое суток провёл Томмот здесь, а кажется, будто бы век тут жил. Вот когда вспомнишь истину, что жизнь человеческая не часами, не сутками меряется, а событиями и делами. Всего за трое суток он побывал в таких передрягах, что иному улуснику где-нибудь в глухомани на целую жизнь хватило бы.
«Вот оно, твоё безопасное ГПУ!» — сказал бы теперь Ойуров. Понятно, почему его так рассердило тогда нелепое представление Томмота о безопасности и о бездельном протирании штанов в ГПУ.
Трое суток. Итоги. Первое: мнимый оперативный план красных, судя по всему, принят за подлинный. Не случись отряда Строда в Сасыл Сысы, Пепеляев, пожалуй, долго бы ещё благоденствовал в Амге, собирая коней, подводы и продовольствие для похода на Якутск. Второе — остался жив. Это тоже кое-что. Вот и всё. О выходе Вишневского на перехват отряда Строда было известно, но заблаговременно сообщить об этом красным Томмот оказался бессилен. Он не смог даже встретиться со своим человеком в слободе. Да ещё вот это злополучное выступление на сходке… Да, там он, кажется, переборщил. Взятую на себя роль прямодушного, бесхитростного парня он в этом случае переиграл. Неосторожно было во всё горло славословить Пепеляева и его дружину. Но, с другой стороны, откровенная агитация, пусть и в устах простака, всё равно заметна, пожалуй… Да ещё одноглазый агент их, усердствуя, наверняка сгустил краски. Да, это урок! И ещё один урок надо извлечь, пока не поздно: этот костолом Топорков только с виду дубина. Нет, не зря он так упорно преследует Томмота, он нюхом чует, где что лежит!
Рёбра, будто стиснутые обручем, не давали ему вольно дышать, даже слабое движение вызывало боль, казалось, что тело разрывают крючьями.
«Надо уснуть, — подумал он. — На многое ли я сгожусь, если раскисну? Каждый неверный шаг, каждое опрометчивое слово в моём положении могут оказаться гибельными. Быстрей уснуть!»
