свою лошадь…
– Возьмите мою запасную!
Спаситель! Кое-как забравшись в седло, Вяземский потрусил вслед за адъютантом.
…Даву оказался жив, зато Раппа выбило из седла картечью. К половине восьмого все четыре флеши, каждую из которых защищал гренадерский батальон из дивизии Воронцова, перешли в руки французов, но Багратион отправил туда еще одну гренадерскую дивизию и богатырей Неверовского; бросившись в яростную контратаку, русские проводили французов на штыках до самого леса. На пехоту поскакали вюртембергские егери, посланные Мюратом, но за флешами на них налетели русские кирасиры, прогнали обратно, выбили уже успевшую занять флеши французскую пехоту и захватили шесть орудий.
– Naprzód! Kto jest ze mną?[35] – крикнул майор Сухоржевский, устремляясь вперед.
Сотня улан помчалась за ним, орудия были отбиты, однако в промежуток между расступившимися кирасирами устремились драгуны и Ахтырские гусары…
…Спустившись с батареи на склоне холма у Горок, Барклай-де-Толли ехал на белом коне вдоль фронта гвардейской бригады, не кланяясь пулям и ядрам. Он был бледен как смерть и, казалось, искал ее. Войска стояли молча, сомкнув ряды; упавших раненых передавали с рук на руки к краю, поджидая ратников с носилками. Пули летели во множестве, гранаты взрывались в воздухе, шипя раскаленными осколками. Мужики из ополчения мотали головами, словно уворачиваясь от ос, крестились, кланялись, даже падали на колени – солдаты потешались над ними, изощряясь в шутках. Положив на носилки беспамятного с выбитым глазом, срезанным черепом или дырой в груди, ратники возвращались со своею ношей к перевязочным пунктам, пригибаясь на ходу, провожаемые смехом.
Барклай смотрел туда, где сейчас шел настоящий бой, уничтожавший Вторую армию. Адъютант Сеславин, раненный в ногу еще три дня назад, поскакал в тыл, чтобы привести из резерва две конные артиллерийские роты и отправить Багговута к Семеновскому.
…В десять часов Ней вернул самую южную флешь, но со старой Смоленской дороги шла дивизия Коновницына, перестраиваясь на марше в батальные колонны под ураганным огнем. «В штыки, ребята! Ура!» Флешь была отбита. В это время дивизия Морана несколькими колоннами надвигалась на Красный холм. По ним стреляли из редута и из-за редута, ядра катились по земле – стрелки перескакивали через них, дождем лила картечь, смывая целые взводы пехоты, оторванные части тел взлетали в воздух – французы шли без единого выстрела, смыкая ряды, пока их не окутало настолько плотными клубами дыма, что даже вымпелов нельзя было разглядеть. На гребне оврага генерал Бонами выстроил свой поредевший полк заново и повел его дальше; в тридцати шагах от редута фузилеры открыли огонь.
– Ваше превосходительство, спасайтесь!
Обернувшись на голос ординарца, генерал Раевский увидел французских гренадеров, вбегавших в его редут со штыками наперевес. Артиллеристы лупили их банниками и прави́лами, но падали сами под ударами штыков и сабель… Генерал выхватил шпагу, с трудом пробился к амбразуре, спустился в овраг, вскочил на лошадь и выехал на холм.
Ермолов и Кутайсов увидели, как из редута выбегают французы. «Vive l’empereur!» Если они прорвутся за ручей в центр русской линии, то… Ермолов поскакал к Уфимскому полку и егерям Паскевича, Кутайсов бросился к конной артиллерии: немедленно выдвигаться вперед!
Огонь из тридцати орудий остановил французов и заставил их вернуться в редут, однако от Колочи к холму шли быстрым шагом новые колонны. Взяв два ближайших полка, Кутайсов повел их наперерез, приказав примкнуть штыки.
Теперь уже русская колонна, тая на глазах, надвигалась на редут, сверкавший вспышками выстрелов. Шаг, шаг, еще шаг… она остановилась. Ермолов, Паскевич и Васильчиков спешились; начальник штаба достал из кармана горсть заготовленных Георгиевских крестов.
– Ребята, за нами! – крикнул он. – Кто дойдет, тот и возьмет!
Швырнув кресты далеко вперед, Ермолов побежал в ту же сторону вместе с остальными генералами; «Ура!» – загремело позади, затем рядом и впереди него.
Сцепившись в смертельных объятиях, русские и французы вместе скатывались в «волчьи ямы». У подножия холма генерал Бонами построил две с половиной сотни солдат без киверов, с оторванными фалдами мундиров, покрытых ссадинами и ранами, и повел во вторую атаку.
Кутайсов заметил, что одна из артиллерийских рот палит без толку, перепахивая поле, и отправил адъютанта сделать замечание командиру.
– Господин полковник! – крикнул адъютант, подъехав к батарее. – Начальник артиллерии приказывает вам беречь заряды!
Пуля воткнулась полковнику в грудь, он упал без единого звука. Самым старшим офицером в роте остался подпоручик, он и принял командование. Адъютант повернул обратно, но не нашел Кутайсова там, где его покинул. Полковник Сеславин, с которого пулей сбило кивер, тоже искал генерала. Они принялись за поиски вместе, переворачивая недвижные тела и вглядываясь в безжизненные лица. Неподалеку стоял бурый конь под седлом, но без всадника; они пошли туда. Это ведь конь Кутайсова? Чепрак был залит кровью и обрызган мозгом.
Генерал Бонами не смог выбраться из редута: на его теле было пятнадцать ран, но он еще дышал; его взяли в плен. Присланные Барклаем драгуны гнали уцелевших французов до самого леса. На холме подобрали Ермолова, лежавшего без чувств рядом с убитым унтер-офицером: пройдя сквозь ребра унтера, картечь пробила воротник генеральской шинели, разодрала ворот сюртука и уткнулась в шелковый галстук, вся шея опухла и посинела…
– Стой, ребята, не шевелись! – спокойно говорил солдатам Милорадович, раскуривая трубку. – Держись, где стоишь! Я уезжал назад, и далеко – везде ядра долетают, везде бьет! В этом сражении трусу места нет!
Пуля срезала султан с его шляпы, почти тотчас, вскрикнув, упала раненая лошадь. Солдаты заволновались, но Милорадович уже был на ногах и садился на другого коня. Поправив свои кресты и концы амарантовой шали, обвитой вокруг шеи, он пустил лошадь вскачь, чтобы показаться всем; шаль живописно развевалась по воздуху. Едва он остановился, как прямо к ногам его лошади упало ядро, но не разорвалось.
– Mon Dieu! Vous voyez bien: l’ennemi nous rend hommage![36] – воскликнул генерал.
Больше всего Вяземского поражало, что господа офицеры, чувствовавшие себя здесь как дома, охотно говорили по-французски, порой неправильно и делая забавные ошибки. Присутствие солдат их совершенно не смущало. Хотя, конечно же, солдаты, помнившие Милорадовича еще по Итальянскому походу, не приняли бы его за француза – не то что московская чернь. Князь Петр не знал хорошенько, как ему держаться, и сам себе казался неловким провинциалом в блестящем московском обществе. Теперь он уже несколько пообвык, а в первый раз оглянулся на свист пули, подумав, что кто-то машет хлыстиком.
– Вы бы сняли свой кивер, сударь, – сказал ему незнакомый офицер. – Я только что остановил летевшего на вас казака: «Глядите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!»
Поблагодарив, Вяземский
