сообщества), главное различие между творчеством художника-романиста и научным творчеством историка видят в полете фантазии и в выстраивании фабулы, в первом случае, и в строгом следовании документам и фактам, – во втором. Но это совсем не так, и Толстой знал, что это не так. Приступая к повести «Оборона Царицына», он убеждал сам себя: «Время начать изучать революцию, – художнику стать историком и мыслителем»[298]. Очень точная связка: историк – это мыслитель (не путать с философом). Но одно дело понимать, другое – мочь. Толстой всегда был и оставался литератором, пишущим на исторические темы. Мыслителем не был.
Во время работы над повестью основные установки и живописные детали были им получены от красных командиров, сознательно оберегаемых Сталиным от расстрелов на протяжении всей своей жизни. Об этой стороне сталинской натуры мало кто писал, но ради «дела» Сталин мог держать под рукой нужного человека годами, назначать на высокие должности, однако без всякой для того гарантии, что жизнь дарована навсегда. Весной 1935 г. была устроена встреча Толстого с Ворошиловым, который «рассказал ряд захватывающих эпизодов из обороны Царицына»[299]. Таких встреч было несколько. В ходе работы над темой Толстой встречался и с другими героями событий: С. Буденным (несколько раз), О. Городовиковым, Я. Щаденко. Это все были верные и ценнейшие сталинские очевидцы, много лет писавшие раболепные послания Сталину и доносы: Щаденко – на многих, Буденный «стучал» на Бабеля, на других – не знаю. Именно этих очевидцев, как всегда остро, охарактеризовал Троцкий: «Когда подул попутный исторический ветер, царицынцы помогли Сталину устанавливать паруса».[300] Впрочем, Троцкий, как бывший верховный комиссар и командир Красной Армии, до конца ценил в каждом из них «военного самородка». Цитируя раз за разом признанного врага Сталина, боюсь прослыть троцкистом, но от кого, скажите, можно узнать голую правду, как не от врага? Не об этом ли гласит вековая мудрость? А в конце жизни «хозяина» Ворошилов все же потерял его доверие; Буденный, по слухам, не раз бывал под ударом. Однако все «царицынцы», кроме бывших царских генералов и офицеров, служивших верой и правдой красным, его пережили.
Создается впечатление, что во время работы над повестью Толстой находился не только под давлением секретариата главной редакции «Истории Гражданской войны», но и через кого-то из партийных чиновников под присмотром самого Сталина. С начала тридцатых годов и до смерти Толстой не раз встречался с вождем. Последний, конечно, понимал, что для большего реализма писателю нужна живая «натура». Я не литературовед и могу ошибаться, но и специалисты, да и сам автор еще при жизни признали, что повесть «Хлеб» вышла неудачной. Даже такому крупному мастеру, каким был Толстой, пристальное внимание, контроль и неумный диктат людей, ничего не понимавших в творчестве, а главное, лишенных творческого начала даже в тех областях, которыми занимались сами, делало писателя бессильным, оскопляло его. (О полководческих способностях Ворошилова и говорить нечего, а Сталин был способен только на одно – творить зло, к чему бы ни прикасался.) Во-первых, писать было не о чем: ничтожный эпизод хлебозаготовок, прорыв отступавшего партизанского отряда Ворошилова с Дона на Волгу, эпизоды партизанской войны, растянувшейся на четыре месяца, – написать об этом целый роман было архитрудно. Но, как известно, для большого таланта совсем не обязательно описывать события огромной исторической значимости. Большой талант способен справиться даже с микродвижениями человеческой души, придав им вселенское значение. Для этого нужно было творить, искусно сплетая вымысел с подлинными фактами, что Толстой уже делал в романе «Петр I»[301]. Но во время работы над «Хлебом» жесткие ограничения на фантазию накладывал профессор Минц (по существу, Сталин), давила масса разрозненных, уводящих в стороны, документов и, конечно, страх ответственности. Под их воздействием произведение грозило превратиться в примитивно сконструированное, вялое «бытописание» по примеру повести Горького «Мать». Совершенно сковывало писателя и то, что главными героями были живые люди, да не просто люди, какие-то там «бывшие дантоны», а нынешние владыки земли советской, которые одним щелчком отправляли в тартарары не менее мощные таланты. Надо было понравиться новым владыкам своим заказным произведением.
В повести «Хлеб» три главных ослепительно положительных героя, они же три исторических лица: гигант Сталин, чуть поменьше – Ворошилов, еще поменьше – Ленин, и два литературных образа людей из «народа»: Иван Гора и отважная, очень юная Агриппина. Им противопоставлены карлики: злобный, брызжущий ядом Троцкий, тряпочный дурачок Бухарин и еще какие-то микроскопические враги, предатели, либералы, буржуазные политиканы, демократы. Белые офицеры и казаки – безлики. Главная «идея» книги, которую Толстой проводил от начала и до конца: Сталин – это Ленин не только сегодня, но и тогда, в Царицыне, в 1918 г. Другая идея: мы говорим Ленин, подразумеваем Сталин и наоборот. Еще одна идея: народ, партия, Сталин – едины. Сталин беспощаден к врагам, милостив к рабочим и крестьянам. У Толстого Сталин бог-не бог, но что-то приближающееся к божественному истукану. Толстой был одним из тех, кто волей, а иногда и не волей вошел в число жрецов новой религии сталинизма: «В религии сталинизма Сталин занимает место Бога со всеми его атрибутами. Но это не христианский Бог, который растворяется в Троице… Это скорее Аллах – нет бога кроме Бога, – который наполняет вселенную своей бесконечностью. Он средоточие, в котором все соединяется. Он господь телесный и духовный, мира творец и правитель. Он всемогущ, премудр и предобр, милосерден. Его решения незыблемы. У него 99 имен»[302]. В этом ерническом речитативе Троцкого, атеиста и радикального революционера, слышны отголоски Ветхого и Нового Заветов, Корана, Апокалипсиса, а в целом – констатация сатанизма, заполнившего глубинные полости российского бытия тридцатых годов. Совсем из других далей ему ужаснулся и Михаил Булгаков, обдумывая первые наброски романа «Мастер и Маргарита».
Повесть «Хлеб» насыщена пропагандистскими наработками периода становления сталинизма. Вот как Толстой описывает тандем того времени. В кабинет Ленина «вошел человек, с темными стоячими волосами, и молча сел около Ленина. Руки он стиснул на коленях – тоже, должно быть, прозяб под широкой черной блузой. Нижние веки его блестевших глаз были приподняты, как у того, кто вглядывается вдаль. Тень от усов падала на рот…»
Лоб его (Ленина.– Б.И.) собрался морщинами, скулы покраснели от сдержанного возбуждения. Он повторил: – События крупнее и важнее не было в истории человечества… Сталин глядел ему в глаза, – казалось, оба они читали мысли друг друга. Распустив морщины, Ленин перелистал исписанные листочки: – Вторая точка зрения: не мир, но революционная война!.. Гм!.. гм!.. Это – наши «левые»… – Он лукаво взглянул
