известный кинорежиссер Сергей Эйзенштейн снял в стиле псевдокинохроники фильм «Октябрь», воспроизводя события 1917 г. Сталин лично проследил за тем, чтобы Троцкий не попал в этот фильм в качестве одного из героев[290].
Толстой размахнулся вначале очень широко – наметил для третьей части «Хождения по мукам» четыре новые книги: «Оборона Царицына», «Республика в опасности», «План Сталина», «Начало побед». От «хождения по мукам» мало чего должно было остаться живого, зато явственно зазвучали фанфары и литавры. Писатель предполагал, что все закончит к 1936 г.[291] Но и из этого плана тоже ничего не вышло. На эпохальный роман его не хватило; видимо, не нужна была подобная «многосерийка» и Сталину. С большим трудом и «скрипом» Толстой написал небольшую повесть, примерно в[292] страниц. Через десять лет, в 1943 г., он вспоминал о своих терзаниях: «Начал я вторую книгу («1918 год».– Б.И.) в 1927 г. и кончил ее через полтора года. И лишь гораздо позже я понял, что в описание событий вкралась одна историческая ошибка. Печатные материалы, которыми я пользовался, умалчивали о борьбе за Царицын, настолько умалчивали (выделено мной.– Б.И.), что при изучении истории 18-го года значение Царицына от меня ускользнуло. Только впоследствии, через несколько лет, я начал видеть и понимать основную и главную роль в борьбе 1918–1919 гг., в борьбе революции с контрреволюцией – капитальную роль обороны Царицына.
Что было делать? Роман был уже написан и напечатан. Вставить в него главы о Царицыне не представлялось возможным. Нужно было все писать заново. Но без повести о Царицыне, об обороне Царицына невозможно было продолжать дальнейшего течения трилогии. Поэтому мне пришлось прибегнуть к особой форме – написать параллельно с «Восемнадцатым годом» повесть под названием «Хлеб», описывающую поход ворошиловской армии и обороны Царицына Сталиным. В связи с этим работу над третьим томом «Хмурое утро» я начал лишь в 1939 г.»[293]
Обратим внимание на многозначительную фразу о том, что, оказывается, печатные материалы о героической эпопее коварным образом «умалчивали» и только через некоторое время автор «прозрел». Это был любимый рефрен исполнителей воли Сталина, действующих на историческом «фронте», да и его самого. Все крупные чиновники от науки и культуры того времени, историки Виппер, Бахрушин, И. Смирнов, Нечкина, писатели Ал. Толстой, Костылев, Соловьев и др. будут без тени смущения заявлять о неких темных силах, сознательно уничтоживших в древности документы о невероятной прозорливости и доброжелательности царя Ивана IV, или о право-левых-врагах-троцкистах-бухаринцах, вот прямо сейчас скрывших информацию о подвигах Сталина в Гражданской войне. Но, как известно, «рукописи не горят», хотя на самом деле они горят и горят еще как, прямо сейчас, у всех на виду. Горели в древности, горели всегда и безвозвратно, но не сгорает то, о чем люди должны помнить всегда. Это самое важное обязательно сохранится, пусть отраженно, в другой рукописи, другого автора или чиновника. Всегда остается надежда, что где-то сохранились хотя бы пепел или пыль от нее. Но что делать, если документов никогда не было, их не было в природе вообще? Выход был найден: еще плотнее закрыли доступ в архивы во избежание непредвиденных, нежелательных утечек и стали целенаправленно добиваться нужных воспоминаний от очевидцев. Очевидец, очень древний и бесценный источник знаний о прошлом, но это живой человек, а поэтому может «лгать как очевидец». С этим недостатком воспоминаний историческая критика давно научилась справляться. Но в сталинские времена было создана целая «индустрия»: сбор информации от реальных участников событий, которые внезапно начинали «вспоминать» не бывшие, но очень важные факты и делать оценки, из которых в свою очередь историки, писатели и другие творческие работники широкими мазками создавали «исторические» полотна. Как информировал Минц, к 1942 г. только в главной редакции «Истории Гражданской войны в СССР» скопилось свыше 5000 «мемуаров»[294]. Фальсификация истории была делом хлопотным, трудозатратным, но позволяла творить новую биографию заказчику, да что там биографию – новую историю партии, страны, всемирную историю. И все выглядело очень правдоподобно. Упорно не желающих вспоминать или забывать, тем более неверящих в новое прочтение прошлого, уничтожали[295].
В документальном фонде Толстого сохранилась часть материалов, которые с осени 1934 г. стали поступать к нему из редакции «Истории Гражданской войны в СССР». Удивительное дело, но вначале посылали документы и печатные издания инициативно, т. е. не по просьбе самого Толстого, и не он определял тематику и круг требуемых исторических источников. Все это определял Минц и его команда. В одном из последних писем Горькому Толстой писал о себе осенью 1935 г., что за работу «взялся с трудом, с самопринуждением, но сейчас увлечен так, что дым идет из головы. Минц снабжает меня материалами. Трудность написания романа в количестве материала…»[296]. Большая часть материалов, присланных из редакции и хранящихся сейчас в архиве Толстого, – это машинописные воспоминания участников Гражданской войны, исторические справки о них и автобиографии. Другую группу документов составляют копии приказов, распоряжений, инструкций, воззваний, летопись событий 1918–1919 гг., списки численного состава войск. Есть даже белогвардейские листовки, показания пленных, карты, схемы и, конечно, тексты статей и выступлений Сталина, Ленина, подборки вырезок из газет. Писатель мог пользоваться и несколькими историческими исследованиями[297]. Подавляющая часть материалов имеет отношение не столько к истории Гражданской войны в целом или хотя бы к Южному фронту, а исключительно к обороне Царицына в период 1918–1919 гг. Никогда раньше до работы над повестью «Хлеб» писатель не имел в своем распоряжении такого количества исторических документов о революции, да и не нужны они ему были. Роман «Сестры» задумывался за рубежом скорее как роман-воспоминание, роман-рефлексия интеллигента о грозных и мрачных событиях, надвинувшихся на старый и благополучный мир. Тогда Толстой писал, как очевидец. Достаточно было записных книжек, собственных корреспонденций в белогвардейские газеты и подшивок старой периодики. Когда он взялся писать вторую книгу, то был вынужден всерьез следить за политической ситуацией, находясь внутри страны. Он все еще писал, опираясь на свою память и чувства. Правда, уже тогда использовал подлинные речи Ленина и некоторые стенограммы съездов. Роман стал скучнее и фальшивее. Очевидцем событий 1918 г. в Царицыне со стороны красных он быть не мог, т. к. был хотя и близко, но по ту сторону фронта. Значит, надо было работать с документами, с историческими источниками. Но он никогда не был и не мог быть историком, даже тогда, когда работал над романом о Петре I, от которого пришел в искренний восторг сам академик и лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин. Люди, несведущие в ремесле историка (среди них есть и те, кто считает себя частью исторического
