убили из войска султана семьдесят три человека”. И в письме были свидетельство главных сановников Томбукту и его старейшин о том и запись о согласии кадия Мухаммеда. И сказал шейху паша: “Впиши твое свидетельство под этой строкой”! — и показал на место в письме, в которое он должен был поместить свидетельство. Но шейх молил Аллаха оградить его от того, т. е. от того, чтобы он поставил свое свидетельство, А паша сказал: “Ты непременно напишешь! Каждому, кто откажется написать, мы отрубим руку по плечо!” Шейх улыбнулся и рассмеялся и сказал: “По мне, так отсечение тобою руки лучше и ближе, чем писание лжесвидетельства! Прибежище в Аллахе; но я, клянусь Аллахом, выбрал отсечение головы [вместо] этого!” И сказал паша: “Что же, ты разве достойнее /
177/, чем эти добродетельные свидетели? Или ты лучше кадия?” Факих ответил: “Нет сомнения в том, что все они лучше меня. Однако они из-за своего знания узнали об испорченности тех [людей] и о том, что свидетельствуют. Меня же, клянусь Аллахом, Аллах в том не просветил, и я о том не знал. А свидетельствовать [следует] лишь о том, чему был очевидцем, что знал да чему был свидетелем — но я не был очевидцем, не знал и не был свидетелем!” Паша сказал: “Нам известны твои помыслы! Ты вместе с кадием в его обмане и кознях, ты всего только один из его людей. И мы видели твой почерк в твоем письме, что ты написал аскии Нуху!” Потом паша Махмуд обернулся к аския-альфе Букару-Ланбаро — а тот сидел у него среди присутствовавших — и сказал: “О альфа Букар, разве ты не видел письмо?” Тот ответил: “Да, я его видел написанным его рукой...” Но шейх не обернулся, не поднял к нему головы и не дал ему ответа.
Это пришлось [на время] между полуденной и послеполуденной молитвами, а шейх не совершил послеполуденной молитвы, когда вышел [из дома]. Паша долго молчал и никто из них не говорил ни “нет”, ни “да”; а шейх молчал, опустив глаза. Потом шейх поднял голову к небу, смотря на положение [с] заходом солнца, и увидел, что он уже близок, Он встал, совершил послеполуденную молитву, помолился смиренно, достойно и спокойно, пока не окончил ее, затем произнес приветствие, встал [и направился] к месту своего сидения, где находился [раньше]. И паша взял его за руку, поцеловал ее и сказал ему: “Возвращайся в свой дом с миром. Да умножит Аллах [число] тебе подобных! Моли Аллаха за нас и за султана, да дарует ему Аллах великую победу!” И шейх, да будет доволен им Аллах, вышел.
Когда же он возвратился в свой дом, пришел к нему упомянутый аския-альфа Букар-Ланбаро и стал перед его дверью и приветствовал [его]. Его спросили: “Кто ты?” Он ответил: “Я — аския-альфа Букар ибн Ланбаро, грешник, лжец и преступник!” Шейх улыбнулся, велел открыть дверь, ее (открыли перед аския-альфой, и он вошел. Он склонился /178/ над головою шейха (и поцеловал ее, потом сказал: “Прости мне и извини меня: я не видел ни почерка твоего, ни письма твоего к аскии Нуху. Ведь я солгал и возвел на тебя напраслину из страха перед пашой, перед его яростью; и в моей груди нет сердца, подобного твоему, в котором Аллах не сотворил страха [иного], чем пред Аллахом!” Шейх рассмеялся и сказал: “Аллах простил мне и тебе и извинил меня и тебя. И я не браню тебя за это!” И аския-альфа Бухар ушел, плача, к своему дому. Смотри же на этого шейха — с пашой и также с аския-альфой: когда Аллах знает, [что] в сердце раба его — истина, он подчиняет ему своих тварей.
Впоследствии шейх (непрестанно являлся и ходил к паше в стремлении к заступничеству за людей. И мало [когда] паша ему отказывал в просьбе о чем-либо из того, и шейх не просил ничего из заступничества, чего марокканцы бы не приняли, да помилует его Аллах. А кто желает познания о шейхе Мухаммеде Багайого, да помилует его Аллах, пусть ознакомится с его жизнеописанием в “Кифайат ал-мухтадж фи-марифат ман лайса фи-д-дибадж” — сочинении его ученика, ученейшего Сиди Абу-л-Аббаса Ахмеда Баба ибн Ахмеда ибн ал-Хадж Ахмеда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита. И из него он узнает о его добродетелях, и из него ему выяснится его достоинство, достижение им предела и границы в страхе Божьем и боязни его пред Аллахом — тайно и явно, так что не увидишь ты похожего на него в соблюдении [заветов] господа своего. Закончено.
А Томбукту до появления в нем этого отряда и до изгнания сыновей кадия Махмуда ибн Омара, внуков его и родичей его был на вершине красоты и изящества, твердости религии и плодотворности сунны. В нем было [все], чего ты желал, из религии и мирской жизни. И удивительно — [ведь эти] значения взаимоисключаются! В те дни Томбукту [можно было] описать частью того, как ал-Харири[353] описал ал-Басру в сорок восьмой макаме, что известна под названием “Ал-Харамийа”. /179/ И тем, чем он описывает ал-Басру в пятидесятой макаме — “Басрийской”, говоря: “О жители ал-Басры, да оградит и да сохранит вас Аллах и да укрепит он ваше благочестие! Что благоуханнее вашего аромата? Что лучше вашей внешности? Какая страна более нее наполнена чистотою и чище ее религиозным чувством? Просторнее ее полями и плодороднее ее пастбищами? Больше нее заслуживающая поцелуя и более широкая [своим] Тигром?” И говорит он [дальше]: “Он имеет пену заливающего берега прилива и спадающего отлива...” Закончено.
В ту пору Томбукту не было подобного среди городов страны черных, от страны Мали до окраин страны ал-Магриба — мужеством, свободой, целомудрием, скромностью, безопасностью имуществ, добротою и милосердием к беднякам и чужеземцам, любезностью к ищущим науки и помощью им.
Что касается сан (с буквами: “син” с фатхой и “нун” с сукуном), то они были славнейшими из рабов Аллаха в свое время благородством, сохранением мужественности, молчаливостью, оставлением неподобающего, привязанностью к своим домам, полезностью мусульманам и содействием их нуждам. А то было в них свойством естественным и природным, да помилует их Аллах и да будет ими доволен. И да помилует он их предков и да оставит он их потомков в безопасности, под защитой и в следовании по следам их предков!
В нем, т. е. в Томбукту, не было в то время правителя, кроме правителя, ведавшего правосудием; и не было в нем султана. А султаном был
