Прежде чем погасить свет, дон Педро замечает листок с текстом, который лежит на столе и явно написан рукой самого Брингаса. Брезгливость мешает адмиралу прикоснуться к нему, однако любопытство берет верх: он склоняется над столом, держа в руке свечу, и видит перед собой строки, выведенные тонкими прерывистыми буквами, острыми, как кинжалы:
Вдохновенный автор, умеющий обращаться с пером, способен оказать великую услугу освобождению народов, используя публику, посещающую театры, рассуждая с доходчивым и искусным красноречием, приводя в пример персонажей, ловко заимствованных из Истории, дабы выразить то, что даже самый отчаянный патриот не способен или не отваживается высказать в лицо монарху, фавориту или власть предержащему. Вот почему театр является важнейшим источником народного счастья и главной образовательной школой, которая однажды превратится в острейшее оружие в руках отважных людей, бесконечно мужественных и одаренных.
– Это его сочинение? – интересуется дон Эрмохенес.
– Похоже на то.
Академики собираются покинуть дом аббата.
– И как он пишет?
– Очень неплохо. Складывается впечатление, что наш аббат вовсе не такой бессмысленный чудак, каким притворяется.
В дверях, прежде чем погасить свечу и выйти вон, адмирал бросает последний взгляд на неподвижное тело, смутно темнеющее среди теней, падающих на постель. Храп Брингаса сотрясает воздух. Вино чужое, зато нищета своя. Достойный отдых славного вояки.
Часом позже на улице Вивьен, заломив крыло своей андалузской шляпы, Паскуаль Рапосо наблюдает за тем, как гаснет свет в окнах академиков в гостинице «Кур-де-Франс». Затем бросает сигарету, топчет ее каблуком сапога и, завернувшись в шинель, неторопливо удаляется. По правде сказать, сегодняшняя слежка не так уж необходима; все и так схвачено: полицейский Мило и его агенты постоянно сообщают Рапосо, чем именно адмирал и академик в данный момент занимаются в городе. Но иногда – так было в предыдущие ночи – бывший кавалерист заранее знает, что не сумеет уснуть: проведет несколько часов без сна, мучимый изжогой и болью в желудке, бесцельно слоняясь по комнате или покуривая в окошко. Вот почему он не торопится улечься под простыни, пока сон не заявит о себе более решительно, чтобы не встретить рассвет в изнуряющей бессоннице, от которой в голове все путается, во рту пересыхает, а глаза наливаются кровью.
Даже воспоминание о Генриетте Барбу, дочке хозяина пансиона, не в силах отвлечь его от тягостных мыслей. В это время, прикидывает Рапосо, малышка могла бы пробраться к нему в комнату, босиком, чтобы не шуметь, в ночной рубашке и с зажженной свечой в руке, готовая улечься с ним в постель, – эта мысль вызывает у него внезапную яростную эрекцию. Не далее как сегодня вечером он получил щедрый аванс, обнаружив ее стоящей на коленях с ведром и тряпкой в руках: она мыла лестницу, между ними завязалась небольшая потасовка, и она пообещала завершить ее должным образом при первой же удобной возможности. Однако даже это не может сейчас воодушевить Рапосо. Еще слишком рано; если не для него самого – хотя лишения тяжелой жизни постепенно сказываются на его самочувствии, и утомление, не имеющее ничего общего с сонливостью, с каждым днем наступает все раньше, – то однозначно для его желудка, беспокойной головы и призраков, которые к нему являются или же он сам их порождает. И вот, не торопясь, Рапосо направляется туда, где, как он знает, его приятель Мило имеет обыкновение завершать дежурство: в один из кабаков, которых целое множество раскинулось вокруг Ле-Алль, сердца парижских рынков.
Уже час ночи. На плохо освещенных улицах заметно некоторое оживление, возрастающее по мере того, как Рапосо приближается к злачному месту. В этот час каждую ночь четыре или пять тысяч крестьян прибывают в центр города верхом на мулах и в повозках, преодолевая расстояние в несколько лиг от своего дома, чтобы доставить в столицу зелень, бобы, фрукты, рыбу, яйца: все, что утром поступит на рынки, чтобы насытить бездонное чрево города. Вот почему этот район на правом берегу ночью выглядит оживленнее, чем днем. Телеги и животные перегораживают улицы. На Гренель, более освещенной в сравнении с остальными, открыто несколько харчевен; а в тесных переулках, погруженных в тень, смутно виднеются силуэты женщин, которые подстерегают пешеходов, призывно щелкая им вслед языком.
– Паскуаль, старый хрен! Как я рад тебя видеть!
На самом деле Мило употребил не «старый хрен», а более мягкое французское выражение. Ругательства и проклятия на языке Мольера всегда казались Рапосо слишком вялыми и не приносящими облегчения. Разве можно было сравнить их со звонким и смачным испанским матом, с помощью которого не слишком обремененному приличиями испанцу удается иногда хорошенько отвести душу? Вольно переводя привычные слова, Рапосо потихоньку приспосабливает неудачный язык для своих нужд.
– Надо бы выпить, – отзывается Рапосо.
– Лучшего места не найти, дружище. – Полицейский указывает тростью на дверь какого-то заведения. – Тебе чего больше хочется, красного или белого?
– Не будь идиотом, – фамильярничает Рапосо. – Сейчас время агуардиенте.
Он знает, что крепкое спиртное только усилит боль в желудке, однако ему все равно. На своем казарменном французском он употребил слово emproseuries: по сравнению со жгучим испанским аналогом – «агуардиенте», пресное французское словцо кажется почти бесцветным – Laisse tomber avec tes emproseuries, говорит он. Мило хохочет, затем ведет его внутрь кабака, откуда крепко пахнет табачным дымом и немытым телом. Заметив вошедшего полицейского, хозяин поспешно освобождает один из столов в углу, придвигает два табурета, и они усаживаются.
– Водку желаете? – спрашивает хозяин, не сообразив, что такое агуардиенте.
– Какая, к черту, водка, – ухмыляется Рапосо, снимая шинель и шляпу. – Огненную воду, да поскорее. Eau-qui-brûle, или как у вас тут говорят. И перцу туда всыпьте побольше!
– Ты потом что собираешься делать, приятель, – спать или трахаться? – хохочет Мило.
– Будущее покажет.
– Значит, ходишь по пятам за своими птенчиками? Я же сказал тебе, что это совершенно излишне. Мои люди все взяли на себя.
– Иногда лучше проверять самому.
– О, профессиональная гордость?
– Я называю это предосторожностью. От излишней предосторожности пока еще никто не умирал.
Им приносят бутылку агуардиенте и два стакана. Рапосо осторожно нюхает напиток, затем пробует на вкус и остается весьма доволен. От сочетания крепости со жгучим перцем на глаза наворачиваются слезы. Рапосо слегка полощет рот, затем проглатывает. Ему не больно.
– По моим сведениям, – рассказывает Мило, – они так и не нашли эту свою «Энциклопедию». В Лувре есть один торговец, некто Кюнье, который пообещал им помочь; однако я постараюсь убедить его, чтобы он этого не делал…
– В любом случае, – возражает Рапосо, – как бы мы ни старались испортить им все дело, нельзя исключать того, что в конце концов они ее найдут. На этот случай у меня имеются кое-какие соображения.
– Например?
– Им понадобятся деньги, чтобы оплатить покупку; а деньги кто-нибудь возьмет да и украдет. Город кишит ворьем!
Мило проводит ладонью по лысине и подмигивает Рапосо:
– Верно, приятель. Так оно и есть.
– Если же они все равно добудут книги, им понадобится перевезти их через границу. А книг много, целая куча. Несколько больших тяжелых свертков… Путь неблизкий, все что угодно может произойти.
– Точно: все что угодно!
– И по дороге может возникнуть тысяча непредвиденных ситуаций.
– Разумеется. Если позволишь, дам тебе совет полицейского: самое лучше средство – донос.
– Что за донос? На запрещенные книги?
– Нет. В наше время на «Энциклопедию» всем, по большому счету, наплевать. Даже у министра полиции есть свой экземпляр. Тут понадобится что-то похлеще.
Пьяный торговец рыбой, от которого крепко несет его ремеслом, случайно спотыкается о сидящего Рапосо. Тот яростно пихает его, и торговец сердито чертыхается. Мило хочет вмешаться и тянет руку к своей витой трости, но одного этого движения уже достаточно. Пару секунд они смотрят друг на друга, затем торговец втягивает голову в плечи и убирается вон. Опытным глазом Мило замечает нечто увесистое в кармане своего приятеля.
– Все еще носишь с собой двуствольный пистолет?
Рапосо пожимает плечами:
– Случается.
– Знаешь ведь, что у нас в городе это запрещено.
– Да, – равнодушно отвечает Рапосо. – Это я знаю.
Они пьют молча, искоса поглядывая на посетителей, которые курят, болтают друг с другом, попивают вино.
– Или вот еще что, – произносит наконец Рапосо. – Мои птички могут вляпаться в какую-нибудь историю с этим аббатом, который повсюду за ними таскается… Как тебе такой вариант?
