– Это неслыханно, мсье… – заикается лекарь. – С вас десять франков.
– Дороговато, однако. – Адмирал сует пальцы в карман жилета и достает несколько монет. – Но не будем спорить, главное – никаких пластырей… Всего доброго, мсье.
Врач проворно хватает деньги и, не глядя ни на кого, даже на пациента, выходит вон, хлопнув дверью. Адмирал подходит к окну и распахивает его настежь. Брингас смотрит на него с мрачным осуждением.
– Вы некрасиво поступили, – протестует он. – Доктор Марат…
– Этот доктор, каким бы близким приятелем он вам ни был, – типичный шарлатан, я таких узнаю с расстояния пистолетного выстрела… У него действительно имеется разрешение на врачебную деятельность?
– Он утверждает, что есть, – сдается Брингас. – Хотя его коллеги, действительно, не всегда с ним согласны, несколько раз было много шума… На самом деле он специалист по глазным болезням. У него даже есть труды на эту тему… Впрочем, он и о гонорее трактат написал.
– Довольно, сеньор аббат. Последнее уже достаточно говорит об этом субъекте. – Дон Педро вернулся к библиотекарю и протягивает ему стакан с лимонной водой. – Как вы познакомились с этим так называемым доктором, могу я полюбопытствовать?
– Он живет неподалеку от моего дома, и мы часто встречаемся в одной и той же кофейне. По моему мнению, вся проблема в том, что он – человек прогрессивных взглядов…
– Неужели? Мне так не показалось.
– Я имею в виду взгляды политические. И у него большое будущее. Вот почему его до сих пор терпят в Академии наук.
– Ах, вот оно что. – Адмирал пожимает плечами. – Все дело в политическом будущем сеньора Марата. Об этом я судить не берусь… Однако как врач он опасен для общества… Я заметил в нем болезненную склонность к тому, чтобы отправлять людей на тот свет.
По вечерам Мадрид спокойно и мягко освещает закатное солнце. От улицы Алькала до ворот Аточа весь бульвар Прадо заполнен экипажами, из кафе выносят кресла, а многочисленные пешеходы беседуют на ходу или присаживаются на скамейки и складные стулья, сдающиеся в наем прямо на бульваре, или за столиками возле прилавков с прохладительными напитками, расставленными в тени деревьев, чьи ветки покрыты нежными листочками.
Напротив конюшен Буэн Ретиро случайно встречаются Хусто Санчес Террон и Мануэль Игеруэла. Первый прогуливается под руку с супругой, последний же отправился помолиться в церковь Сен-Фермин-де-лос-Наваррос со всей семьей – женой и двумя дочками на выданье; на жене кружевная шляпка, на дочках – мантильи. Они сталкиваются в толпе, когда Игеруэла и его дамский отряд отходят в сторонку, чтобы пропустить запряженный четырьмя мулами экипаж с родовым гербом, изображенным на дверце, и лакеями в ливреях, стоящими на запятках. Заприметив Санчеса Террона, Игеруэла подает ему тайный, почти масонский знак узнавания. После обмена взглядами и секундного колебания философа они подходят друг к другу, знакомят домочадцев и обмениваются дежурными любезностями, после чего все четыре женщины идут вместе впереди них, рассматривая экипажи и наряды прогуливающейся публики.
– Ваша супруга хороша собой, – говорит Игеруэла, чтобы растопить лед.
– У вас дочки тоже ничего.
– Разве что младшенькая, – отвечает Игеруэла, стремясь к объективности. – А вот старшую не так просто будет выдать замуж.
Несколько шагов они делают в тишине, молча поглядывая на прохожих. Санчес Террон, который старается держаться от издателя подальше, чтобы никто не заподозрил их в приятельстве, идет, как обычно, с непокрытой головой без следов пудры на волосах; заприметив же знакомого, приветствует его сдержанно-вежливо, погружая подбородок в шарф, повязанный на несколько узлов вокруг шеи. Игеруэла же, избегая трогать парик, чтобы он как-нибудь ненароком не съехал, осторожно касается пальцами крыла треуголки.
– В четверг в Академии нам всем очень вас недоставало, – говорит Игеруэла.
– К сожалению, у меня были дела.
Игеруэла провожает взглядом экипаж так называемых баварцев с огромными окошками, делающими его похожим на стеклянный фонарь, двигающийся среди пестрой людской толчеи.
– Я все понимаю, – кивает издатель. – Ваша любопытнейшая диссертация о «Состоянии литературы в Европе»… Название звучит именно так, не правда ли? Она-то вас и задержала. Я знаю, что…
Он демонстративно останавливается, словно подыскивая восторженные слова.
– Настоящий успех, скажу вам прямо, – приходит ему на помощь Санчес Террон. – Столько аплодисментов!
Игеруэла недоверчиво ухмыляется.
– Кто бы сомневался… Знакомый, который при этом присутствовал, рассказывает, что было человек восемнадцать, считая его самого.
– Пожалуй, чуть больше.
– Возможно. В любом случае я сделаю про это обзор в «Литературном цензоре», который выйдет на следующей неделе. Разумеется, положительный. По крайней мере, до некоторой степени… Чтобы поместилось, сокращу статью, которую написал про операции против Гибралтара и войну в американских колониях.
Санчес Террон чувствует себя неловко и с нетерпеливым высокомерием машет рукой:
– Оставьте ваши похвалы, мне они ни к чему.
Гримаса на лице его собеседника становится еще выразительнее.
– Конечно, – заключает он. – Они вам вредят, вы хотите сказать. – Он приостанавливается и словно бы размышляет; затем улыбается еще более недобро, чем раньше. – Они портят вам образ непонятого, но несгибаемого сторонника принципов, который вы с таким трудом лепили.
– Вы сами не понимаете, что говорите…
– Я отлично знаю, что говорю и чего не говорю. А также что делаю и чего не делаю… Вероятно, вы заметили, что в последнем номере моей газеты в обличительной речи против современных авторов вы не упомянуты!
– Я вашу газету не читаю.
– Так я и поверил! Уверен, что читаете. Делаете вид, что презираете, а сами пожираете ее глазами, стоит ей только выйти, и первым делом ищете в ней свое имя… Поэтому вы, вероятно, заметили, что в разгромной статье, которую я посвятил этой секте свободных мыслителей и горе-философов, вы остаетесь чисты, как грудной младенец. Как видите, я уважаю наше с сами перемирие!
– Уважаете? Какое, к черту, уважение! Да вы никого не уважаете!
– Речь в данном случае идет о перемирии. А я, да будет вам известно, порядочный человек!
– Глупости какие.
В это мгновение Санчес Террон с важным видом приветствует какого-то молодого человека без шляпы и пудры на волосах, в пенсне, до смешного облегающем сюртуке и галстуке, затянутом поверх воротника так туго, будто он собрался удавиться.
– Один из ваших, верно? – улыбаясь, интересуется Игеруэла. – Пишет под псевдонимом Эрудио Трапиелло, если не ошибаюсь.
– Да, это он.
– Ну и ну. – Игеруэла присвистывает с преувеличенным восхищением. – Ведь это же сам автор «Символического путешествия в республику Филологии и возрождения Испанской Поэзии, дополненного духовными рецептами, изготовленными последователем Сервантеса, гением королевского двора, профессором философии, риторики и наук божественных и человеческих…». Если мне не изменяет память, пролог он начинает словами: «Не понимаю, в чем польза греческого Гомера и английского Шекспира, если не в особой смекалке…», и, указав, что всеми превозносимый Вергилий не более чем ленивый бездельник, продолжает: «Что же касается Горация, пусть даже гекзаметры его определенно не из лучших…» Быть может, я ошибся в названии? Или неправильно процитировал содержание? Или неверно понял автора?
Санчес Террон бросает на Игеруэлу испепеляющий взгляд.
– Вы затеяли этот разговор, чтобы наговорить гадостей?
– Боже упаси… Я всего лишь собирался пересказать вам последние новости, потому что в прошлый четверг не имел возможности этого сделать. У наших коллег неприятности в Париже, и дела идут еле-еле. Видимо, раздобыть «Энциклопедию» оказалось не так уж просто. Не могу в точности объяснить, какую роль сыграл во всем этом наш дорогой Рапосо, но он всю удачу приписывает себе… Так или иначе, на сегодняшний день «Энциклопедии» у них нет.
– И что?
– А то, что время истекает, а дела входят в более деликатную фазу.
– Что значит – деликатную?
– То и значит. Что пора применить наши с вами щипцы.
– Уверяю вас, я совершенно не понимаю, куда вы клоните.
– Туда же, куда и вы. Nemine discrepante [69], надеюсь. Вы, вероятно, помните, что, когда мы обсуждали с нашим человеком его обязанности и полномочия, он уточнил, до каких пределов может дойти в своем стремлении испортить им жизнь.
Санчес Террон смущенно моргает. Ему неловко.
– В стремлении что сделать, вы говорите?
Игеруэла поднимает руку, словно собираясь что-то написать пальцем в воздухе.
– «Испортить» – это такой глагол. Образован от существительного «порча»… Впрочем, в данном случае он представляет собой всего лишь эвфемизм.
